Росла и гимназия Святых апостолов: к середине 80-х годов там было уже свыше двухсот пятидесяти учеников. Последствия «культуркампфа» еще сказывались, но старые католические традиции уже отвоевали себе кое-что из утраченного в 70-е годы. Участие гимназистов в ежегодных крестных ходах с хоругвями в руках отныне не приветствовалось, однако каждый четверг все должны были отстаивать мессы, которые проводили священники из соседней церкви Святых апостолов. Директор гимназии, Август Вальдайер, открывая учебный год, произнес несколько напыщенных фраз о синтезе католического гуманизма и имперского патриотизма. Трудно сказать, кому предназначались эти слова — собравшимся ученикам или присутствовавшим представителям власти, скорее последним. Синтез был больше на словах, чем на деле, поскольку официальное католичество в то время, сохраняя обрядный консерватизм, стало подчеркивать социальную ответственность церкви, тогда как государство считало не только социал-демократию, но и «христианское социальное учение» опасной ересью. Кёльнский архиепископ, во всяком случае, выступил на стороне государства, осторожно отмежевавшись от Ватикана. Разумеется, и в кёльнской католической гимназии на первом месте стояла лояльность империи и лишь на втором — христианский гуманизм, что бы там директор ни говорил о плодотворном «синтезе».

Что собой представлял Конрад Аденауэр как гимназист? Он был старательным учеником, но, как говорится, звезд с неба не хватал. Чтение, перевод и заучивание наизусть греческих и латинских текстов, немецкая грамматика, германская и французская история, физические опыты, занятия в гимнастическом зале — Аденауэр везде был в первой шестерке, но никогда не был первым. Неожиданно хорошо пошло дело с физкультурой, и что уж совсем неожиданно — у него оказались отличный музыкальный слух и приятный голос. Одноклассники относились к нему неплохо, но он оставался как-то на отшибе. За все девять лет у него был только один приятель, некий Ильдефонс Хервеген, но тот ушел из гимназии, не окончив ее, их дружба прекратилась, а никакого нового друга Конрад себе так и не завел. Он увлекся книгами, читал быстро и много; особенно ему нравился Жюль Берн, заинтересовал его и Диккенс: но его собственным словам, он четыре раза перечитал «Дэвида Копперфилда».

В мае 1890 года, в возрасте четырнадцати лет, он прошел обряд конфирмации. На сделанной в этот день фотографии перед нами болезненно худой подросток, для своего возраста довольно высокий, с короткой прусской стрижкой, в темном тесном костюмчике с бутоном и ленточкой в петлице; судя но всему, он попытался улыбнуться, но это не очень у него получилось — в общем, вид не слишком радостный.

Да и чему было радоваться? Отныне он должен был регулярно исповедоваться, а список вопросов, к которым следовало подготовиться, едва помещался на трех страницах, напечатанных мелким шрифтом. «Не согрешил ли я в моих помышлениях? Не согрешил ли я нечистыми взглядами, словами или песнопениями? Не согрешил ли нечистыми деяниями, один или вместе с другими?» — это лишь избранные фрагменты из этого вопросника. А ведь суровый священник мог добавить что-нибудь еще.

Учителя-предметники были тоже не сахар. Оплеухи ученикам считались нормальным средством воспитания, известен но крайней мере случай, когда у одной из жертв лопнула ушная перепонка. В гимназии были две темные камеры, которые использовались как карцеры. Сам Аденауэр однажды отозвался о своей гимназии как о «лавке ужасов», но справедливости ради стоит заметить, что Пруссия в этом отношении не была исключением, в тогдашних английских школах садизма было не меньше. В гимназии Святых апостолов по крайней мере давали определенный набор знаний но программе. Правда, в основе было механическое заучивание. Крайне плохо обстояло дело с изучением иностранных языков.

Аденауэр с благодарностью вспоминал только одного своего учителя: это был историк Эрнст Петит, знакомый Генриха Шлимана, первооткрывателя древней Трои. По воскресеньям он приглашал учеников к себе домой, показывал им фотографии археологических находок и, по словам Аденауэра, сумел возбудить в нем интерес не только к древностям, но и к искусству вообще. Нельзя сказать, чтобы наш герой когда-либо в жизни как-то особенно интересовался искусством, так что и в данном случае его утверждения нужно воспринимать с изрядной долей скепсиса, но насчет благотворного влияния на учеников таких учителей, как Петит, — это он вряд ли придумал.

Весной 1894 года Аденауэру предстояло сдавать выпускные экзамены. Это экстраординарное событие обнаружило неожиданную авантюрную и организаторскую жилку в характере восемнадцатилетнего Конрада. Все началось с того, что один из выпускников раздобыл список тем для сочинения и текст, который нужно было перевести на латынь. Весь класс — двадцать один человек — собрался в укромном кабинете ресторанчика, чтобы обсудить план действий. Несколько человек было выделено, чтобы подготовить шпаргалки к сочинению, но с латинским переводом возникла проблема. Ведь если бы оказалось, что все представили один и тот же безупречный текст, то это сразу бы вызвало подозрение. Аденауэр предложил гениальное решение: каждому из экзаменуемых нужно было сделать несколько ошибок в подготовленном заранее образце перевода, причем характер и число этих ошибок должны были примерно соответствовать уровню его знаний: положим, один имел твердое «хорошо», значит, ему надо было всего лишь в двух-трех местах перепутать какую-нибудь букву, а другой всегда был троечником, ему следовало неправильно перевести или вообще не перевести несколько предложений. Тот же принцип должен быть применен и к сочинению.

Это было, конечно, жульничество чистой воды, но главное, что все прошло как по маслу. Более того, класс выпуска 1894 года был признан лучшим за десятилетие. Сочинение самого Аденауэра — довольно сентиментальное эссе на тему «Тассо и два женских персонажа в пьесе «Торквато Тассо» Гёте» — получило оценку «удовлетворительно», хотя обычно он никогда не опускался ниже «хорошо». Утешением ему, вероятно, было сознание того, что никто его не выдал и вся операция оказалась успешной. Рассказал ли он о своем подвиге на исповеди — об этом можно только гадать.

Как бы то ни было, отныне перед юным выпускником гимназии был открыт путь в университет. Он давно решил, что будет поступать на юридический факультет. Но тут его ждало разочарование. Двое старших братьев уже были студентами, и на третьего денег не было. Отец объявил об этом в самых недвусмысленных выражениях, и Конрад принял это как должное — так же как и предложение пойти на работу в банковский дом Зелигманов («Это старая надежная фирма», — утешил сына Иоганн-Конрад). Так 1 апреля 1894 года началась трудовая деятельность нашего героя.

«Я должен был утром первым быть на месте, открыть сейфы, разложить папки по столам, готовить и разносить кофе для служащих, бегать на почту, вообще был мальчиком на побегушках» — так сам он вспоминал о своей первой работе. Было, пожалуй, только два плюса в этом сплошном минусе: он понял, что это такое, когда труд ничего не дает ни уму, ни сердцу, и узнал изнутри, как функционирует банковская система — а Зелигманы действительно принадлежали к числу наиболее известных еврейских финансовых династий. В будущем этот опыт пригодился.

Но это в будущем, а пока Аденауэр не испытывал ничего, кроме тоски и отвращения, и не особенно скрывал свои эмоции, возвращаясь вечерами в родительский дом. Очевидно, для отца с матерью это было слишком тяжелое зрелище, и через две недели Иоганн-Конрад, пригласив сына для серьезного разговора, сообщил ему приятную новость: они с матерью решили, что могут еще ужаться и дать ему возможность все-таки поступить в университет, вдобавок есть возможность получить стипендию от фонда Кремера (это была благотворительная организация, которая помогала нуждающимся детям родителей из среднего сословия). Конрад был на вершине счастья.