— А вот и главное украшение этой площади, — сказал Глеб, опершись локтем о поставец с посудой и приблизив свое лицо к лицу Надежды. — В разных землях я бывал и могу сказать точно: такую красавицу, как ты, редко повстречаешь. Как зовут тебя, царевна? Чья ты дочь?

— Я не царевна, а дочь простого гончара, — ответила девушка, решившись наконец поднять на него глаза.

— Ну уж не простого, — вмешалась Варвара. — Отец Надежды — Вышата, лучший гончар в Киеве.

— Значит, тебя зовут Надеждой? Хорошее имя. Но, по- моему, тебе больше подходит Ясноцвета.

Заигрывания князя с Надеждой не остались незамеченными. Многие с любопытством наблюдали сценку у посудного ряда. Кто-то уже отправился в мастерскую Вышаты, чтобы сообщить ему о таком внимании к его дочери.

Заметили князя и двое людей — мужчина и женщина, — только что пришедшие на площадь. Женщина, на вид лет сорока, высокая и худая, с благородной осанкой, была одета в очень строгую темную одежду. На ее бледном лице, еще сохранившем былую красоту, угадывалась печать пережитых страданий; горечь таилась в глубине миндалевидных черных глаз. Мало кто теперь узнавал эту рано увядшую красавицу. А между тем она была правнучкой Владимира Святого, внучкой Ярослава Мудрого, дочерью ученого князя Всеволода, сестрой князя-воина Владимира Мономаха, женой — а теперь уже вдовой — германского императора Генриха IV. Княжна Евпраксия Всеволодовна, она же императрица Праксед-Адельгейда, давно уже вела уединенную жизнь в одном из киевских монастырей и на люди показывалась редко. В этот день она лишь затем пришла на торговую площадь, чтобы помочь молодому художнику Феофану купить краски у иноземных купцов. Евпраксия много повидала во время горестных скитаний по Европе, а от отца своего, князя Всеволода, унаследовала способности к языкам. Потому и не было у монастырских иконописцев и книжников лучшего советчика, чем эта некогда знатная, а теперь всеми забытая женщина.

Феофан, спутник Евпраксии, учился своему мастерству у греческих художников и украсил рисунками множество книг, а теперь расписывал церковь при монастыре, где жила Евпраксия. Бог дал ему талант, но не отпустил даже крупицы внешней привлекательности. Феофан был некрасив до безобразия и к тому же горбат. Правда, горб он получил не в раннем возрасте, а потому не был, как большинство горбунов, маленького роста, а скорее — среднего.

Евпраксия и Феофан знали Надежду: она иногда приносила посуду в монастырь. Слышали они и о Глебе, а Евпраксия даже была с ним знакома несколько лет назад.

— Не нравится мне, что он эту девочку смущает, — пробормотала она как бы про себя. — Надежда совсем еще ребенок, а Глеб…

Феофану это тем более не нравилось — он ведь тайно и без всякой надежды на взаимность был влюблен в молоденькую дочь гончара. Теперь Феофан угрюмо молчал, не сводя пристального взгляда с князя и девушки.

Появился гончар Вышата и стал сурово выговаривать дочери:

— Я тебя послал посудой торговать, а не с приезжими молодцами любезничать! Негоже честной девушке так себя вести.

— Но что я сделала? — растерялась Надежда. — Я же не виновата…

— Зачем ты дочь свою ругаешь, гончар? — вступился за нее Глеб. — Это я к ней подошел и на разговор ее вызвал.

— Ты, я слыхал, — князь? — обратился к нему Вышата. — А моя дочь — не княжна и не боярышня. О чем тебе с ней толковать? Хочешь посуду купить — покупай, но голову девушке не кружи. А ты, дочка, сама должна понимать, что князь тебе не ровня. Доброе имя легко потерять, если вести себя без оглядки. Иди домой, Надежда, тут тебе не место.

Девушка вздохнула и, украдкой оглянувшись на Глеба, пошла с площади. После ее ухода князь сразу же потерял интерес к гончарным изделиям и, повернувшись спиной к Вышате, удалился прочь. Через несколько шагов он столкнулся с Евпраксией и Феофаном.

— Вижу, сударь мой, ты привычек своих не поменял, — сурово сказала Евпраксия, преграждая ему путь. — Все так же любишь хвост распускать, словно райская птица павлин. Да только вот что я тебе скажу: ищи ягоды на своем поле, а невинную душу не тронь.

Глеб не сразу узнал в строгой монахине дочь великого князя. Несколько мгновений он изумленно всматривался в ее черты, а потом воскликнул:

— Ты ли это, Евпраксия Всеволодовна?! А я уж года два назад слышал, что ты умерла.

— Да, появлялись такие слухи, когда я ходила к святым местам. Но я умерла только для мирской жизни. Люди обо мне почти забыли, зато Господь наконец вспомнил.

— Так ты теперь уединилась в монастыре и замаливаешь свои грехи? — усмехнулся князь.

Евпраксия не обратила внимания на его насмешку и все так же сурово сказала:

— Кто в чем грешен — о том Богу судить. А ты, сударь, уходи от греха подальше и не смей искушать эту девочку, Надежду, иначе я всем расскажу, какой ты хвастун и распутник.

— Не тебе, сударыня, меня упрекать! — воскликнул Глеб, молодцевато подбоченясь. — Распутником меня называешь, а сама-то ты кто? Уж так прославилась повсюду, что даже скоморохи о тебе поют. И не только у нас. Я недавно ездил с посольством в Германию. Там до сих пор не утихли слухи о твоих приключениях. Да и в Польше и в Чехии был я наслышан…

— А я была наслышана, как ты из Германии с позором бежал, — перебила его Евпраксия. — Поспорил там с одним офицером, а когда он тебя на поединок вызвал, ты струсил и ночью сбежал из Регенсбурга. Да еще все деньги с собой прихватил, так что люди твои там нищими остались, пришлось им едва ли не побираться.

— Это все наветы! Не струсил я и не сбежал! Мне пришлось срочно уехать, потому что за мной прибыл гонец от нашего князя.

— Нет, именно сбежал! С толмачом и двумя крепкими дружинниками для охраны. И какой бы это князь за тобой гонцов посылал? Разве что княгиня или боярыня…

— Лучше молчи, а не то скажу, какая ты…

Бранное слово готово было сорваться с уст князя, — но вдруг вперед стрелой вылетел Феофан и кинулся на спорщика. Однако ударить не успел: Глеб отклонился в сторону, а потом с силой оттолкнул художника от себя. Тут же один из спутников князя быстрым ударом повалил Феофана на землю.

Евпраксия с гневным восклицанием бросилась между Феофаном и Глебом, но князь грубо отстранил ее и снова замахнулся на едва поднявшегося художника.

Однако руку Глеба, уже занесенную для удара, кто-то крепко схватил и дернул назад. Глеб, с трудом удержав равновесие, оглянулся и тут же услышал насмешливый голос:

— Не много чести — сражаться с женщинами да с художниками! Хочешь показать свою удаль — выбирай воина!

В первую секунду Глеб схватился было за саблю, но, рассмотрев своего противника, предпочел не доводить дело до драки, а ограничился словами:

— С воином княжеского рода я бы сразился, но с таким безродным купчишкой, как ты, — не соизволю!

— Да ведь и ты не бог весть какой князь! Десятая вода на киселе. Но не в родовитости дело. У князя доблесть должна быть княжеская. А я тебя еще с похода на Дон[8]запомнил. Ты был храбрым, только когда стоял позади воинов и отдавал команды. Но и команды твои были неверны.