Но едва первый луч уссурийского солнца пробивал тусклое от грязи ходино окно, все мыши и прочие тут же шли назад знать свое место — в карманах у костюма. А ходя, поднявшись с утра, пребывал в недоумении: какие это черти-гуй вводят его в разорение?

Когда, бывало, сельчане корили ходю лохмотьями — при живом-то костюме, — он всегда отвечал хитро, как настоящий китаец.

— Я, — говорил тогда ходя, — в этом костюме желаю после смерти, чтобы понесли меня на суд к владыке ада Яньвану. Если он увидит, что костюм не новый, он на меня разгневается.

— Что же ты, заранее знаешь, что в ад попадешь? — не унимались сельчане. — А вдруг как раз в рай?

— Потому что мы китайцы, — отвечал на это ходя, — у нас рая нет, а только ад многих видов, недоступный чужеземному уму. Один есть способ-паньфа в ад не попасть — стать святым-бессмертным небожителем. Но у меня для этого денег не хватит, бедный ходя.

До того, как растить гаолян, ходя жил на китайском берегу Черного дракона, потом в поисках куска хлеба перешел через реку на сторону русской революции. Вела его кровавая идея классовой борьбы, хоть сам по себе человек он был мирный, робкий и к войне, как всякий почти китаец, непригодный. Испокон веку китайцы солдат слегка презирали, даже поговорка такая ходила на их берегу: «Из хорошего металла гвоздей не делают, стоящий человек солдатом не станет».

Ну, может, для войны ходя и не годился, но классовой борьбы жаждал, хотя представление о ней имел самое туманное. Русский комиссар Мартинсон сманил его из Китая в революцию, но сам при переправе утонул в реке, так и не объяснив, к чему городили весь огород…

Познакомились они с комиссаром случайно, на рынке, когда ходя полез к Мартинсону в карман за пропитанием. И точно, где бедному китайцу искать пропитания, как не в бумажнике у иностранца? Однако затея не выгорела: денег в бумажнике не оказалось. Правду сказать, не было у русского комиссара и самого бумажника — да и быть не могло. Позже ходя и сам постиг, что бумажники иметь — это против классовой борьбы и революции, пусть их носят эксплуататоры. Но тогда он ничего этого не знал, а сдуру полез прямо в карман — тут ему и вышло усекновение.

Почуяв неладное у себя в кармане, Мартинсон обернулся и крепко, не вырвешь, ухватил Василия за худую голодную руку.

— Что, ходя, нечем поживиться? — усмехнулся комиссар, разглядывая воришку — белки его, бешеные и веселые, сверкали на загорелом лице, как у африканца.

Вот так ходя впервые узнал, что он — ходя. До того все его звали Вай Сыли, что значит Иностранная Агрессия. Кто дал ходе такое диковинное имя, неизвестно, на свет он появился круглым сиротой. Может, соседи покуражились, может, шедший мимо боксер-ихэтуань, чтобы всю жизнь помнил ходя о славной борьбе китайцев с янгуйцзы — заморскими дьяволами.

Но, пока на Мартинсона глядел, не до имен ему стало — испугался ходя до смерти, до дрожи. За воровство могли его палками забить или бросить в ямынь и кормить одной гнилой капустой, пока от поноса не вывернешься наизнанку.

Все это было так ясно в глазах у ходи написано, что Мартинсон его пожалел.

— Не бойся, — сказал комиссар. — Вижу, ты не какой-то там эксплуататор, правильный рабочий паренек. Давай знакомиться, ходя. Меня зовут товарищ Абрам Мартинсон, я — русский революционер.

И протянул ходе цепкую, как дверной крючок, ладонь. Поняв, что стражу звать не будут, ходя приободрился.

— Вай Сыли, — сказал он, осторожно погладив протянутую комиссарскую руку.

Ходя слышал, что иностранцы не кланяются друг другу, когда здороваются, а протягивают руки. Но зачем они это делают, он не знал, поэтому поступил с рукою так, как велели ему инстинкты — древние, как Поднебесная.

Мартинсон крякнул и руку убрал, но на ходю, кажется, не обиделся.

— Вай Сыли, — повторил он и почесал бритый подбородок. — Ну, значит, будешь ты, ходя, Василий.

Так ходя, сам того не ожидая, примкнул к русской революции. Как знать, кем бы стал он, если бы Мартинсон не утонул в Амуре, и каких бы достиг высот. Но уж, что вышло, то вышло: на судьбу пенять — все равно что на погоду, за такое в отдельном аду будет ждать тебя Яньван раньше времени.

И хоть старый контрреволюционер Черный дракон поглотил комиссара всего, с потрохами и партбилетом, на память об учителе осталась ходе черная кожаная куртка, которую он выловил в предательских водах Амура, выжал и надел на себя. Куртка была великовата и пропахла тиной и смертью. Но ходя все равно носил ее — временами. В ней-то он и явился впервые пред бородатые очи старосты деда Андрона и попросил дать ему место под строительство дома, а также надел земли под гаолян.

Страшен был дед Андрон, даже и для русского человека страшен, а уж китайцу со своими космами лешачьими и вовсе казался злым духом. Что, между нами сказать, не так уж было далеко от истины. Трепеща, ходя пал ему в ноги и молился, все равно как злому — или доброму, для китайца без разницы — духу. Что, в самом деле, за разница, какой дух — главное, чтобы отношения с ним были хорошие, взаимовыгодные. Человек — и тот каждый день разный: вчера — плохой, сегодня — хороший, а завтра, глядишь, и то и се сразу, а уж дух и подавно. Не злить духа попусту, а молиться ему да отношения налаживать — вот для тебя он и будет хорошим, а каков он с остальными, это их головная боль, ходи не касается.

Вот так и деду Андрону ходя молился, со всем уважением. Но, видно, Андрон был особенный дух, моления на него действия не возымели. Больше того, погнал от себя староста ходю — и без того много вокруг косых да желтых, если каждому землю давать, то что же это будет? Затосковал ходя непроглядной тоскою и ушел в лес — пусть уж тигр съест ходю, раз нет ему на этом свете доли, а есть только судьба и злой рок.

По счастью, вместо тигра встретился ходе Колька Лютый — местный алкоголик, стрезва отправившийся в лес ловить соболей китайским методом, через удавление бревнами. Льняные его, как бы из полотенца надерганные волосы были всклокочены, глаза же синие, нос картошкой и улыбка, хоть и щербатая малость, но искренняя, до ушей. У ходи от этой улыбки сразу на душе потеплело, давно ему никто так не улыбался.

— Что ты, ходя, здесь делаешь среди леса один с такой постной рожей? — спросил ходю Колька.

— Чувствую — умирать надо, — честно отвечал ходя и поведал Кольке о своих злоключениях.

Колька посмеялся над ходей, а затем, конечно, объяснил ему особенности русской жизни — что тут ничего не делается за просто так, нужны деньги и подарки. Ходя кивал, благодарил за науку, а сам про себя думал, что не отличить два берега — наш и китайский. Как и говорил Мартинсон, все люди братья, и везде об одном думают: о деньгах и подарках, а жизнь между тем проходит мимо.

Однако философия философией, а дом все равно был нужен, и поле тоже. Развернулся Василий и вдругорядь пошел к старосте. Денег Василий не имел, потому преподнес старосте самое драгоценное, что у него было, — браслет из красного нефрита, заклятый бродячим даосом на вечную жизнь.