– Отправить трех конных стоит куда дороже, нежели послать простого гонца с письмом, – заметил он. – Знать, как я погляжу, в Службе садов и заводей придают особое значение этому заказу и его надлежащему исполнению. Стало быть, тебе самой придется отправиться в Хэйан-кё, да как можно скорее.

– Конечно, – с нежданным покорством молвила она. – Да хоть завтра, если угодно.

Нацумэ довольно крякнул. То, что после смерти Кацуро Миюки вдруг сделалась такой покладистой и, ничтоже сумняшеся, согласилась отправиться в Хэйан-кё, не тронуло его. Ведь он не имел ни малейшего представления о снедавшей ее скорби, отчего она превратилась в пустой сосуд, серый, точно зола.

Эту женщину, или вдову, как подобало теперь ее называть, Нацумэ, с позволения сказать, прежде даже не замечал. Она была слишком худощава – не на его вкус, и в любовницы ему не годилась, тем более что за последнее время щеки у нее от неизбывной печали ввалились еще глубже, особенно подчеркнув ее худобу, отчего она стала похожа на сорную травинку. Впрочем, он мог бы взять ее к себе в дом и отдать своему сыну, который пока так и не нашел себе невесту по сердцу: ему нравились девушки печальные с виду, потому как, говаривал он, хотя слезы и солоны на вкус, от большинства грустных женщин веет приятным благоуханием сладких-пресладких плодов. А если бы Хара (так звали сына) не захотел взять в жены вдову ловца карпов, Нацумэ, во всяком случае, мог бы попробовать откормить ее себе на утеху: такое занятие казалось ему тем более забавным, что в его воображении прелести Миюки – ее будущие прелести, которые он рисовал себе мысленно, думая о том, как будет ее откармливать, – невольно становились все более изысканными и доступными.

– Сколько же рыб ты собираешься доставить ко двору? По меньшей мере десятка два, так?

– Карпы неприхотливы, – сказала Миюки, – правда, им нужно много воды.

Верши, в которых Кацуро переносил рыбу, вмещали мало воды, так что чем меньше взять с собой рыбы, тем вольготнее ей будет.

Она не посмела прибавить, что понесет бамбуковую жердь с бадьями на собственных плечах и что плечи у нее не такие крепкие, как у мужа, а значит, торговаться нужно было только об одном – о количестве воды, которое ей предстояло взять с собой, в случае, если ноша покажется ей непосильной.

Если бы Кацуро не знал наверное, где можно добыть самых необыкновенных карпов, он нипочем не забрался бы в такую далищу – вниз по течению реки. Но добрая рыба водилась только в той части Кусагавы, сразу за порогом Судзендзи, – там вылавливать ее было проще простого, благо, одолев сильное течение с верховья реки, образующееся благодаря водопаду, она давала себе передышку, всплывая почти на поверхность.

Такому бывалому рыбаку, как Кацуро, довольно было опустить руки в воду, растопырив пальцы, и подождать, когда какой-нибудь карп ткнется мордой в его открытые ладони. И тогда Кацуро оставалось только сжать пальцы, слегка прихватив рыбу за жабры, чтобы она, напрягшись в страхе от столкновения с человеком, мало-помалу обмякла. Сперва она все еще била плавниками, хотя тело ее расслаблялось, а потом вдруг становилось совсем мягким и податливым в цепких руках человека. Тогда Кацуро быстро вытаскивал карпа из реки и бережно укладывал в одну из вершей из рисовой соломки, не пропускавшей воду благодаря глиняной обмазке.

Тропа, окаймленная травянистыми выступами, поросшими лютиками, которая вела к рыболовным угодьям Кацуро, на первый взгляд больше походила на живописную прогулочную дорожку, змеившуюся меж двойных рядов дикой вишни, хурмы, тростника и синей сосны. Но рыбак был вовсе не глуп и знал, что на самом деле дорога эта была смертельно опасна, поскольку ее быстро разрушали дожди: потоки воды вымывали в земле трещины, куда ноги проваливались, точно в капканы с захватами. Одно дело, когда Кацуро спускался к реке с пустыми вершами и мог сосредоточить все внимание на ходьбе, и совсем другое – обратный путь, когда приходилось постоянно глядеть вперед, стараясь ровно удерживать на плечах верши, теперь заполненные водой и рыбой: ведь от малейшей тряски карпы выходили из оцепенения и становились бешеными – некоторые даже выпрыгивали из ловушек, хотя рыбак прикрывал их сверху широкоячеистыми сетками, сплетенными из стеблей лотоса…

С Кацуро такое случилось дважды.

В первый раз он отделался вывихом. Превозмогая боль, он сломал жердь-коромысло пополам, смастерил из двух половин костыли и насилу дохромал до деревни. Но ему пришлось бросить верши – спрятать их в сырой высокой траве, которую ливень прибил к земле и словно покрыл зеленым лаком. Ковыляя в сторону Симаэ, он слышал, как у него за спиной шуршали лесные звери – они уж наверняка отыщут его рыбу и сожрут.

В другой раз все вышло куда хуже: он сломал себе лодыжку. Теперь он был не в силах встать на ноги хоть с костылями, хоть без. Ему пришлось собраться с духом и ползти на животе, волоча за собой ногу со сломанной лодыжкой, распухшей и горящей огнем, которая на каждом ухабе дергалась так, что он вскрикивал от боли. Помимо мучений с лодыжкой, он, пока полз, исцарапал и разодрал себе кожу на коленях, бедрах и животе. Тогда, дрожа от боли, точно в лихорадке, Кацуро решил переползти на другую сторону дороги: с той стороны ее край частенько подмывался во время разливов реки, и земля там была помягче. Сперва он вздохнул с облегчением, чувствуя, как холодная грязная жижа унимает боль в пылающем жаром теле, а затем пополз дальше по размытой, лишенной растительности земле, образующей глинистый выступ, который местами круто обрывался вниз. И хотя порой Кацуро сползал к самой реке, едва не окунаясь в нее головой, оползней он не боялся – куда хуже ему приходилось там, где земля с виду была ровная и плотная: в таких местах Кусагава размывала нижние слои почвы, образуя скрытые трещины, куда можно было запросто провалиться. И перед излучиной реки так и случилось.

Белая цапля бесстрашно смотрела на перепачканного липкой грязью человека, корчившегося от боли, извивавшегося змеей, запыхавшегося, – и вдруг увидела, как он исчез в брызгах ила и воды.

Одна его рука осталась торчать над водой, устремленная к небу цепкими пальцами и отчаянно бившаяся в воздухе в попытке ухватиться хоть за что-нибудь. В конце концов ему удалось вцепиться в то, что осталось от подмытого берега: пальцы схватились за кучу грязи, увязли в ней, но размокшая глина проскользнула между фалангами, и рука обвисла, затем на мгновение снова вскинулась к небу, а потом почти грациозно, без единого всплеска, опустилась в воду и будто растворилась в реке.

В этот миг белая цапля испустила дрожащий гортанный звук; но это не был возглас сострадания птицы к рыбаку, нет, – просто так совпало: смерть человека и глотательный рефлекс огромной голенастой твари, известной, впрочем, как предвестница беды.

* * *

Из тех событий, что произошли в Симаэ в двадцать четвертый день третьей луны, семьдесят три семейства в деревне запомнили главным образом то, что Миюки проявила тогда сдержанность и достоинство, которые, по общему мнению селян, ей были несвойственны.

В самом деле, жены рыбаков славились брюзгливым нравом. Когда они не пеняли на своих мужей или заготовителей, объектом их упреков делались ивовые прутья, которые, по их словам, с каждым годом становились все хуже, отчего течение Кусагавы портило рыболовные снасти раза в два-три чаще, чем прежде, хотя на самом деле виной тому была небрежность, с какой женщины плели верши.