– Итак, – осведомился Нацумэ, – сколько берешь с собой карпов?

– У меня четыре верши, по две рыбины на вершу – выходит, восемь карпов.

– А разве я не наказывал тебе отсчитать по крайней мере два десятка?

Всякий раз, когда Нацумэ серчал, он начинал тявкать. Решив, что это залаяла лиса, из стоявшей рядом купы деревьев шумно вспорхнула стайка воробьев.

Миюки, почтительно склонившись перед Нацумэ, заметила, что каждому карпу надобно изрядное количество чистой воды. А от двух десятков карпов слишком много испражнений – рыба может потравиться. К тому же, прибавила она, восемь – счастливое число, оно символизирует довольство и удачу.

– А муж твой, однако, носил по двадцать штук, или нет? Потом, это число я назвал не наобум!

– Кацуро брал с собой верши куда больше, чем те, что понесу я. Муж был очень сильный и выносливый, – прибавила она с улыбкой, которую деревенский старейшина, впрочем, не заметил, потому как молодая женщина все еще стояла, склонив голову в поклоне, и он видел лишь ее затылок с разделенными на пробор черными блестящими волосами.

Возложив подношения – цветы и кое-какую снедь – в маленьком святилище у своего дома, где уже хранились скромные памятные вещицы ее предков и мужа, Миюки водрузила себе на левое плечо длинную жердь с парой плетеных вершей на обоих концах.

Встревоженные резким колебанием жерди, карпы заметались в своих переносных узилищах и принялись наворачивать круги, взмывая по спирали со дна к поверхности и снова опускаясь на дно. Довольно было одного их движения, чтобы вода, заходив ходуном, начинала раскачивать жердь. Подобные колебания будто порождали две направленные навстречу друг другу ноты: одна возникала на переднем конце жерди, а другая – на заднем; в тот миг, когда они встречались, – ровно в том месте, где жердь прилегала к плечу Миюки, они сливались в одно благозвучие.

Малейшее изменение такой волны вызывало тревогу: это означало, что бамбуковая жердь наклоняется вперед или же назад, – и Миюки спешно приходилось приводить ее в равновесие.

Она прошла через всю деревню в сопровождении семенившего рядом Нацумэ. Несмотря на струйки дыма, поднимавшиеся над соломенными кровлями, хижины были закрыты, а на площади и улочках не было ни души.

Оскверненная смертью мужа и нарушившая связанный с ней запрет (ей надлежало целый месяц сидеть взаперти у себя дома), Миюки могла замарать всякого, кто осмелился бы приблизиться к ней. И молодая вдова прекрасно понимала – селяне предпочитали избегать ее, дабы потом не очищаться от заразы: ведь скверна, помеченная смертью человека, была особенно заразна.

– Ежели предположить, что чиновники из Службы садов и заводей отсчитают тебе столько денег, сколько мною было оговорено с их посланцами, – начал Нацумэ, – и при условии, что карпы, когда ты доставишь их до места, останутся такими же блестящими, шустрыми и изящными, как сейчас…

– Нет-нет, – прервала его Миюки, – я же говорила тебе, навряд ли вся рыба попадет в Хэйан-кё в хорошем состоянии. Может, мне и вовсе не повезет выпустить хоть одну в священные заводи.

Да и разве сам Кацуро, несмотря на неусыпную заботу о карпах, не терял по нескольку рыбин во время каждого путешествия? Довольно было грозы, чтобы вода в вершах помутнела и засмердела. Тогда рыбы опускались низко-низко и мягкими, пухлыми губами принимались обкусывать днище своих узилищ, будто силясь проложить себе путь к бегству из зловонной воды. А потом они всплывали кверху боком – и дохли.

На окраине деревни Нацумэ, вконец запыхавшись, присел на пенек. И, махнув рукой, словно отгоняя мух, дал знак Миюки идти дальше, хотя, быть может, таким образом он благословлял ее в путь-дорогу.

За крайней хижиной, служившей общим амбаром и покрытой не соломой, а кипарисовой корой, находились делянки, числом тридцать шесть, разбитые на небольшие участки наподобие шахматной доски с мелкими клетками – каждый зеленого цвета, где погуще, где потускнее, в зависимости от того, что там выращивали: рис, просо или другие зерновые. Нацумэ дождался, когда Миюки дойдет до самой дальней – тридцать шестой шахматной клетки и скроется в тумане, клубившемся над дренажными канавами, после чего встал с пня и побрел в глубь деревни, выкрикивая сиплым голосом, что жребий-де брошен и вдова ловца карпов отбыла в Хэйан-кё, твердо держась на своих ножках и неся длинную бамбуковую жердь, которая, мерно покачиваясь, ярко переливалась в лучах восходящего солнца.

Мимо него, чуть ли не над самой землей, пронеслись водяные пастушки[16] – с таким пронзительным криком, что можно было подумать, будто это визжат поросята, которым перерезают горло.

* * *

Как все важные чиновники, управитель Нагуса Ватанабэ был наделен привилегией жить на Судзаку-одзи, проспекте Красного Феникса, самой знаменитой улице в Хэйан-кё.

Главный вход в его жилище располагался под углом к улицам Томи и Раккаку, притом что все владение целиком – дом с пристройками, огородом и, главное, садом и прудом, питавшимся водой из обводного канала, – выходило на Судзаку-одзи. Благодаря такому расположению Нагуса был огражден от суматохи главной улицы, разделявшей императорский город на две половины, а также от туч охровой пыли, клубившейся над нею беспрестанно.

Проспект Красного Феникса состоял из трех проходов: один предназначался для мужчин, другой – для женщин, а третий служил проездом для сновавших туда-сюда повозок. Поскольку дом Нагусы стоял со стороны прохода для женщин, ему порой приходилось ждать, перед тем как, перейдя его, выйти на проход для мужчин. Так было и в то утро, когда ему пришлось пропускать неспешную процессию женщин, которые шли, пританцовывая, чтобы воздать почести Эбису, косматому, жестокосердному и торжествующему богу рыбаков. Вслед за тем управитель Службы садов и заводей, исполнившись долготерпения, был принужден пропустить нескончаемую вереницу запряженных быками повозок в сопровождении верховых.

По счастью, Нагусе надо было недолго идти до Судзакумона – Южных ворот, что вели через величественные крепостные стены к Большому дворцу.

Помимо Внутреннего дворца, где размещались дайри – Императорские хоромы, Большой дворец, настоящий город в городе, объединял церемониальные постройки и учреждения, имевшие прямое отношение к персоне императора; к числу последних принадлежала и Служба садов и заводей, занимавшая пристройку в китайском стиле, – каменный фундамент с лестницей на каждой стороне, а на нем деревянное здание, обрамленное матово-красными деревянными колоннами и увенчанное вогнутой кровлей из покрытой глазурью черепицы.

На самом деле Служба садов и заводей официально перестала существовать с 896 года, когда ее вместе со Службой масла и Службой посуды объединили со Службой императорского стола; однако должность управителя сохранилась, и еще больше века по-прежнему назначался старший чиновник высшего шестого ранга, продолжавший управлять императорскими цветниками, огородами и водоемами.