настоящего царя. У славян, как известно из истории фольклора, это был медведь, вокруг которого племя начинало плясать и прыгать.

Точно то же самое началось вокруг Сталина. Обрядовые игры в атмосфере, пронизанной запахом смерти, должны были идти с неистовым, поистине диким весельем.

Улыбки 37-го года — ослепительные, жизнерадостные и, главное, жизнеутверждающие, — есть копии тотемистического обряда, когда первобытный коллектив проявлял несусветную рьяность в танцах и пении дифирамбов и од сакральному избраннику. Расстрелы и суды шли под аккомпанемент бодрящей музыки в праздничных оркестровках.

Вся эта театральщина — ритмичная шагистика под развевающимися флагами на парадах физкультурников, осыпание листовками героев-полярников, лошадиные ржания на кинокомедиях, всеобщая подтянутость и абсолютное доверие идиотским лозунгам — не что иное, как знаковая дребедень всепобеждающего социализма, — имеет истоком логику первобытного сознания, чувствующего наступление апокалипсиса и пытающегося в порядке самозащиты любой иеной профанировать реальность с ее пытками и трупами.

Убиение себе подобных возникает из патологии неслыханной веры в вождя племени, — теперь у нас начнется благоденствие и настоящее счастье! Вождь — само существование вождя В ОДНО ВРЕМЯ с нами — гарантия получения нами регулярной пищи и места для житухи в пещере. Убийца получает ранг божества, и темная масса успокаивается после кровавого шока, — его застит вера в «теперь-то уж заживем по-хорошему». Карнавал продолжается.

Однако историческая сцена, знавшая множество трагедий и драм, намекает нам, что фольклорный мотив «увенчания» вождя, чьи руки по локоть в крови, имеет в любой обрядовой игре и вторую обязательную часть, называемую «развенчанием».

Сталин очень хорошо это понимал. Он делал всё, чтобы не оставлять следов. Все его преступления он замазывал «необходимостью», «целесообразностью» и даже «вынужденной жестокостью». Вождю хотелось остаться в истории чистеньким и с ангельскими крылышками. Его рябое лицо на всех фото старательно загримировано. Он одевался в простые одежды и улыбался всегда доброжелательно. Нет ни одного взгляда, которым бы этот актер выдал, что играет самого страшного злодея в мировой истории. Медведь в виде симпатичного зайчика.

Эта саморежиссура сталинщины удивляет и восторгает. По этой части наш артист превзошел даже Гитлера с его «триумфом воли» и факельными шествиями немецких роботов.

Постановки Сталина были куда изощреннее — в них, как в чеховских пьесах, говорилось одно, а действия и поступки имели совсем другой смысл. Вранье усилиями сторонников вождя превращалось в акт художественного изъявления, и здесь особую роль играл пафос, возвышенная риторика срасталась с бытом, и тот, кто не участвовал в «венчании», крича с патетическими интонациями, объявлялся английским или японским, неважно, шпионом или вредителем.

Народ имел дело не лично с диктатором («кремлевским затворником»), а с образом диктатора, имевшим всепроникающее качество. Поэтому так трогательны всякие обращения к вождю как к «отцу народов» — метафора тут ощутима, но в психологии масс это представление совершенно стиралось и метафорическое значение куда-то исчезало. Вылизывание сапога вождя принимало весьма реальную форму — именно так в кураже любви первобытные люди целовали следы своего начальника.

Пародийного характера «венчания» никто не замечал. Ну разве что Булгаков видел всё, да и Платонов чувствовал реальность…

Но их переплюнул Мандельштам великим, равным самоубийству стишком («Послушай стишок, — говорил сам автор Эренбургу, — как он? Ничего?»), написанным еще в 34-м году про «тараканьи усища» и «тонкошеих вождей».

«Вы сами себя берете за руку и ведете на казнь…» — эти предупреждающие слова Маркиша в адрес Осипа Эмильевича вспоминала потом Надежда Яковлевна.

Да ведь эти слова можно было послать, по крайней мере, уже одиннадцати миллионам.

Что делал Мандельштам?.. Он скоморошествовал перед вождем. Он юродствовал — в полном соответствии с обрядовой игрой, где волхвы, зная, предчувствуя, что им «на вешалке висеть», подвергали вождя племени традиционному для этого жанра осмеянию.

«Что ни казнь у него, то малина!» — а теперь повы-ясняйте, дорогой Иосиф Виссарионович, у самого Бориса Леонидовича — «мастер» этот автор или «не мастер»?..

Вдумаемся, Сталин пообещал Пастернаку, что с Мандельштамом «будет все в порядке». Это значило, что после показательной ссылки в Воронеж поэту будет предоставлена возможность поучаствовать в «венчании», посчитав выходку 34-го года преждевременной, ибо она наступила в обгон истории и символизировала еще не объявленное официозом «развенчание».

Гениальному поэту в 37-м пришлось исправляться, и он черным по белому написал:

Слава моя чернобровая,

Бровью вяжи меня вязкою,

К жизни и смерти готовая,

Сталина имя громовое

С клятвенной нежностью, с ласкою.

Мне кажется, что строка «к жизни и смерти готовая» находится в связке со словами Пастернака в телефонном разговоре со Сталиным о судьбе Мандельштама, — на вопрос вождя, о чем хочет говорить с ним, вождем, поэт ответил: «О жизни и смерти».

В 37-м на эту тему говорить-мечтать не положено. Мандельштам об этом знает и присоединяется к хору венчающих следующим образом:

Необходимо сердцу биться:

Входить в поля, врастать в леса.

Вот «Правды» первая страница,

Вот с приговором полоса.

И далее:

Дорога к Сталину — не сказка…

Потом:

…и ты прорвешься, может статься,

Сквозь чащу прозвищ и имен

И будешь Сталинкою зваться

У самых будущих времен…

Но это ощущенье сдвига,

Происходящего в веках,

И эта сталинская книга

В горячих солнечных руках…

Чтобы в конце добавить прямо, по-большевистски:

…чтоб ладилась моя работа

И крепла — на борьбу с врагом.

Датировано, повторяю, 37-м.

Однако поздно было, Осип Эмильевич.

Мало было Чердыни, Воронежа… Впереди Сучан. Эх, кабы не заступничество Бухарина, может… Нет. Не обошлось бы.

Закон первобытного общества: вождь способен сохранить магическую силу только через кровь, пущенную от очередной жертвы. Сталин воспроизводит этот закон в 37-м году в полной мере, однако, чтобы победить окончательно и сохранить себя наверху, ему надо… убить всех, иначе рано или поздно «развенчание» наступит.

Он не может этого сделать, к своему большому сожалению, да тут еще я родился — тот, о ком он ничего не знает!.. И иже со мной — поколение, которому быть при «развенчании» и продолжать «развенчание». Ну да это попозже.

А пока у вождя все складывается хорошо: Большой террор в разгаре, черное дело ладится, да и в ближайшем будущем новая мировая война светит. Авось победим.

…Любая пьеса требует простройки. Драматургия Большого террора при всей своей витиеватости и засекреченности имела весьма простую конструкцию: Сталин, дающий отмашку, Политбюро, направляющее местным вождям приказные