– Нету машинки! – внутренне холодея, ответила Дарья. – Муж её в волость увёз, продать решили.

– Врёшь, ведьма! Добром отдай, а то сами найдём – тогда пожалеешь!

Стёпка Тащилин топтался у порога, не зная, куда девать глаза. Старший обернулся к нему:

– Ну, а ты что скажешь?

– Я это, – заблеял Стёпка, – не видал. Как поехал Андрей, это – видал, а вот повёз ли – не видал. Может, это – и повёз…

– Всё ясно! – распорядился старший. – Искать!

Всю избу с пристройками перерыли вдоль и поперёк, а машинки не нашли. От Дарьи оторвали ревущего Никитку, и, в чём была, в одном домашнем платье, отвели её к сельсовету и заперли в пустом промёрзлом общественном амбаре…

***

Выпустить из-под замка горемычную бабу осмелились только через сутки, когда уполномоченный со своим отрядом убыли из села. Ещё раз прокатилась по Ильинскому чёрная беда, и опять увезли, неизвестно куда, девять семей.

Жестоко простуженная, Дарья сразу слегла, а ещё через неделю от Рубахинской избы в сторону погоста отъехали сани-розвальни, стоял в них на соломе некрашеный гроб, да сидели кучкой изревевшиеся дети. Поседевший в одночасье Андрей, склонив голову, вёл под уздцы Любимку, каурую лошадку-пятилетку.

Проводить Дарью в последний путь народу набралось негусто. Село уже сковал страх…

***

Уполномоченного звали Яковом Иовичем, а фамилия его была Лейкин. До революции был он портным в самом бедном квартале Опорска. И, хотя не разгибал Яков спины за работой, но жил тяжело, перебивался с хлеба на воду, и кошерная курочка появлялась на столе его лишь по очень великим праздникам, и то – через раз.

Яшина древняя неуклюжая швейная машинка без конца ломалась, не давала нужной строчки, а потому о хороших заказчиках Лейкин и не мечтал. Он не столько шил новые вещи, сколько перелицовывал старьё для таких же горемык, как и сам. Вот если бы накопить денег, купить новую, немецкой фирмы «Зингер», машину, что красовалась на витрине в центре города!

Он, может, и накопил бы нужную сумму, да Ребекка, пышная жена его, рожала ему одного ребёнка за другим – шестерых за восемь лет, все они быстро росли, а ещё быстрее рос у них аппетит, и объедало потомство бедного Яшу до костей.

Будущее удручало: ничего, кроме нищеты и чахотки, Якову оно не обещало…

От этой безнадёги и примкнул Лейкин к революционерам, чтобы заиметь хотя бы повод уходить вечерами из своей постылой лачуги.

Побывав на нескольких собраниях кружка марксистов, понял Яков внутренним чутьём, что жизнь его отсюда может круто измениться. Теперь политика его всё больше захватывала, к тому же верховодили здесь свои люди. Особенно восхищал Яшу молодой Соломон Браверман, носивший партийную кличку Гранитов, что прибыл в Опорск из столицы руководить местной подпольной организацией социал-демократов.

Яков стал целыми ночами просиживать над книгами, днями носился по городу, выполняя поручения Соломона, а швейное дело почти забросил.

Ребекка грызла его хуже язвы, в доме было голодно и холодно, а единственным положительным результатом революционной деятельности Яши стало пока то, что жена его перестала, наконец, беременеть.

Скоро Лейкин вступил в партию и сделал в ней определённую карьеру, поскольку Соломон Гранитов увидел в нём перспективного работника. С этого момента начали перепадать Яше, как профессиональному революционеру, и кое-какие денежки.

После семнадцатого года Яков Иович был уже одним из партийных деятелей в губернии, занимал ответственные посты и неизвестно, куда дошёл бы, если бы однажды в лихой час не присвоил единолично очень большую долю экспроприированных в помощь голодающим Поволжья церковных ценностей. Спасло его только вмешательство Соломона, взлетевшего до высоких партийных постов в столице.

Яшу засунули для исправления на мелкую должность в коммунальное хозяйство, где он и притих до поры, съедаемый не столько раскаянием, сколько чёрной злобой на всех и вся да нытьём безобразно располневшей Ребекки …

***

Снова вытащили Лейкина на передний край борьбы за счастье трудового народа, когда уже подзабылся его грех перед пролетарской властью, и начала эта власть беспощадную борьбу с кулачеством, как классом, расчищая поле для коллективизации сельского хозяйства.

Получил Яша – опять не без участия Соломона – соответствующий мандат, деревянную кобуру с маузером и развернулся, и пошёл лютовать по губернии во главе специального вооружённого отряда.

Худой и чёрный, как грач, он появлялся в деревнях и сёлах не как предвестник беды, а как сама беда – неминучая и беспощадная. Упросить или подкупить Лейкина было невозможно: всё более-менее ценное он выгребал у людей без остатка, не щадил порой даже тех, кто воевал в гражданскую за красных.

Но иногда странно смягчалась душа его, если укладывал он под себя какую-нибудь деревенскую молодку.

Несколько лет прозябания в вонючей коммунальной конторе, жизнь с опротивевшей до смерти Ребеккой требовали компенсации – благо, что сучок у Яши, хоть и был небольшой, но торчал крепко.

Весть об этом распространилась, и поговаривали, что в одной из деревень, с приездом Якова Иовича, пришли тайком старики в избу к вольной нравом молодухе и просили её пострадать за народ. Молодуха постаралась, и деревня осталась почти нетронутой.

В Ильинском же, не то чтобы не нашлось сговорчивой молодухи, просто никому такое и в голову не пришло. И потерпело село по полной мере Яшино служебное рвение…

***

Петруха Прихлёбов сразу после всех событий из села исчез. Не было ему места даже в родной избе, перед глазами жены и ребятишек, а самогон, который он во дни расправы хлебал, как воду, уже не приносил облегчения – просто падал Петруха замертво, проваливался в какой-то тяжкий дрожащий мрак. А когда очухивался, всё равно – ходил, говорил и даже что-то делал, себя не помня. Вроде не он это, а кто-то другой. И вот – пропал.

Стёпка Тащилин безвылазно сидел в своей избе и ничего про Петруху не знал, и говорить ни с кем не хотел.

Старики сильно опасались, что узнают про исчезновение Прихлёбова в городе, заподозрят месть, завинят ильинских мужиков, и опять нагрянет в село беда…

Дня через два по похоронам Дарьи Рубахиной, собрались, кто мог, мужики да парни постарше, пошли Петруху искать. Выяснилось, что один из мужиков, проезжая по дороге у Сорочьей горы, вроде заметил Прихлёбова на краю леса с двумя чужими, странного вида, длиннобородыми старцами …

И действительно: нашли окаянного председателя в глубине оврага под Сорочьей горой – висел он на осиновом суку, уже окостеневший от мороза. Тут же из-под снега, торчал угол его кожаного портфеля.

Открыли мужики портфель и, переглянувшись, молча покачали головами: нашли бумагу, вкривь и вкось накарябанную лично Петром Саввичем Прихлёбовым, что, мол, сам он себя так жизни лишил – удавился, как Иуда, на осине. К бумаге зачем-то была пришлёпнута фиолетовая сельсоветовская печать.