Мягкие чуни из обрезанных валенок, в коих по дому ходил, слетели у старика с ног уже на первых шагах. Затем, просеменив босиком ещё шагов с полсотни, он споткнулся и поволочился по мёрзлым кочкам, пока начальник, опасаясь, что не дотащит арестованного живым, не приказал бросить его в сани.

Две бабы у колодца, ставшие тому свидетельницами, в страхе побежали по домам с пустыми вёдрами…

***

Вечером того же дня священника привели на допрос к Лейкину в просторный пятистенок, реквизированный у семьи Плотниковых в Куделине, где уполномоченный всё ещё вершил свои дела.

Яков Иович, крайне униженный вчерашним происшествием, никак не мог отойти от душившей его злости. Этот кулацкий гадёныш так его боднул – искры из глаз посыпались. Теперь распухший нос болел и обвис большой лиловой сливой.

Отца и старшего сына Плотниковых застрелили при попытке к бегству, женскую часть семьи посадили под замок и назначили на высылку, а младший – сумел-таки скрыться. Теперь Лейкин не сомневался, что заставит арестованного попа рассказать, куда делся последний кулацкий отпрыск.

Однако первый же взгляд на священника заставил в скором его признании усомниться: Якова Иовича даже испугало странное, ясное спокойствие на лице старика, переступившего порог.

Некоторое время прославленный уполномоченный даже не мог сообразить, как начать ему допрос. Когда они встретились глазами, Яков Иович почувствовал в старце такое внутреннее превосходство, что не придумал ничего лучшего, как выскочить из-за стола и сбить ненавистного попа с ног. В присутствии двух конвоиров он принялся жестоко пинать священника по рёбрам, всё больше озлобляясь и брызжа слюной:

– Куда щенка оправил, а? Куда щенка отправил?

Сухое тело старика сотрясалось от беспорядочных ударов хромовых сапог, но сам он при этом не издал ни звука.

Яков Иович, извергнув, наконец, вскипевшую в нём лютую злость, весь взмок и вернулся за стол. Отец Владимир остался лежать на полу. Лейкин приказал конвойным поднять его на ноги. И тогда уполномоченному стало совсем плохо: в глазах у старика по-прежнему не было даже боли, они смотрели на него скорее с жалостью, чем со страхом, хотя лицо священника и покрыла смертельная меловая бледность.

Похолодев от ненависти, уполномоченный перевёл взгляд на большую керосиновую лампу и вдруг приказал вывести старика на улицу.

Чёрный глухой вечер висел над деревней. У крыльца избы, где проходил допрос, уже высился небольшой сугроб, накиданный после расчистки прохода в снегу от недавней метели.

Лейкин вышел на крыльцо, держа в руке лампу. Подойдя к священнику, он толкнул его спиной на снег и, сбросив с лампы стекло и свинтив фитиль, вылил на голову отца Владимира весь керосин.

– Будешь, гнида, говорить? – голос его почему-то стал по-бабьему тонким. – Последний раз спрашиваю!

Глаза священника, разъедаемые керосином, были крепко зажмурены, по щекам крупными каплями стекали слёзы, перемешанные с горючей жидкостью. Не проронив ни звука, старик попытался приподнять руку для крестного знамения, но Лейкин тут же втоптал её в сугроб подошвой сапога.

Трясущимися руками он вытащил из кармана кожаных галифе коробок и чиркнул спичкой:

– Говорить будешь?

Догорев до середины, спичка упала на белую, как лунь, спутанную бороду священника…

***

Наутро в храме Ильи-пророка выломили дубовые двери. Сельские атеисты под опись вытащили и погрузили в трое саней всё, что могло представлять хоть какую-то ценность. Нездорово весёлые комсомольцы под руководством Фёдора Жадкова снимали со стен иконы и валили их в кучу прямо у паперти. Когда ободрали с некоторых образов серебряные оклады, вспыхнул перед храмом огромный дымный костер.

Другая группа в это же время грабила дом священника.

На церковной площади разрозненными кучками стояли селяне.

Редкие мужики мрачно сопели в бороды, преобладающие бабы украдкой крестились. У некоторых, вроде бы как от окрепшего вдруг мороза, текли по щекам и тут же остывали жгучие слёзы…

Пылали в костре сухие иконные доски, летели к низким небесам вместе с дымом и пеплом все молитвы, услышанные святыми образами за многие лета от русских людей из села Ильинского.

Должно быть, видел всё это и небесный громовержец, чьё имя чаще других поминалось под сводами поруганного храма.

Видел и тяжко молчал. И не потряс гром холодные горние выси, и не ударила молонья…

«Необъятная громовая туча клубится над Явью, и чудовищной мощи молнии плещутся в тёмном её чреве.

Внизу, по зелёной земле, идут Перуновы слуги – выходят из-под громовой тучи единорождённые братья-волхвы. А над ними летят в горней выси два стремительных кречета.

У первого брата на поясе – кожаный чехол с пергаментным свитком внутри, у второго брата – тяжёлый короткий меч. Один из них несёт в очах своих ясный свет и тепло, а другой – чёрный мрак и холод. Один брат исповедует Бесконечное Всё, а другой – Безначальное Ничто.

Многое ведомо братьям в Яви – мире земном, в Нави – тёмном царстве теней и духов, да и в Прави – высшем божественном мире – немало открыто волхвам…»

Гавриил Вознесенский. «Братья из Нави»

Василий Рубахин по натуре был поэтом. Сочинял даже песни под гитару для себя и друзей. Кто слышал, говорили – неплохо.

А по профессии он был милиционером.

Как попал поэт в милиционеры, объяснялось просто: отец, Никита Андреевич, которого Василий очень любил, служил участковым милиционером и погиб при исполнении обязанностей. Не в лихой перестрелке с преступниками, а при самом обыкновенном пожаре на почте. Там от пламени взорвался газовый баллон, и брошенный взрывом кусок оконного стекла вонзился Рубахину-старшему глубоко под ключицу, разрубив артерию. Пока подоспела «скорая», Никита Андреевич истёк кровью.

На поминках старинные отцовские друзья-сослуживцы предложили Василию поступить в школу милиции. Бывший начальник Опорского уголовного розыска полковник Костромин, который к тому моменту уже давно вышел на пенсию, за скорбным столом обнял Василия за плечи:

– Ты должен знать, сынок, что я за отца твоего всегда мог поручиться, больше даже, чем за себя самого! И за тебя поручусь, где надо, если захочешь придти нам на смену!

Василий молча кивнул, и полковник пожал ему руку – крепко, как равному…

Вскоре за отцом ушла мать, умерла во сне – тихо и неожиданно.

Седой фельдшер «скорой помощи», который засвидетельствовал её кончину, выразил Рубахину своё сочувствие и заметил: «Доброй женщиной, наверно, была ваша мама – такую лёгкую смерть заслужить надо…»

Оставшись в одиночестве, родительскую квартиру Василий уступил двоюродной сестре Ирине, с которой очень дружил ещё с детства – была она на пять лет постарше, и, пока он подрастал, нередко выступала для него в роли няньки. А потом не задалась у Ирины личная жизнь: развелась с мужем и бедовала с двумя дочками-погодками по съёмным углам.