– Мы все знаем, какой выбор ты сделаешь. Но тебе все равно предстоит его сделать, – спокойно ответил торговец. – Все предрешено, но еще не свершилось. Не в твоих силах изменить предначертанную струну, но ты можешь сохранить жизни. И обрести счастье. Никчемное зажиточное счастье, ради которого ваши поколения ковыряют эту землю.

Вон! – закричал отец. Услышав его голос, к дому сбежались обеспокоенные батраки и дружинники. – Вон отсюда! И не такую гниль корчевали. Иди брызгать ядом в своем болоте! И не вылезай оттуда.

– Я сделал должное. – Торговец поклонился с таким почтением, будто провел уважительные переговоры, на которых пусть и не были заключены выгодные сделки, но удалось согласовать дальнейшее обсуждение возможной торговли. – Я ухожу.

– Нет, – процедил отец. – Ты выметаешься. Как паскудная собака. И знаешь, что теперь на два выстрела кальтинского лука не подойдешь к нашим стенам.

Дружинники хмуро проводили чужестранца, готовые в любой момент поторопить его ударами зачехленных битог.

За ужином отец оставался молчалив и вдвойне строго относился к любой шалости моих сестер, отчего за столом вскоре воцарилась полнейшая тишина. Даже Джалла, младшая из девочек, вопреки обычной веселости, старалась не смотреть по сторонам и понуро резала слишком большой для нее кусок айного корнеплода. Не в привычке отца было объяснять свои поступки и тем более признавать ошибки, но тут он сказал, что напрасно устроил перепалку с чужестранцем. Мать посмотрела на него с удивлением и беспокойством.

Затем отец отозвал меня в желтую комнату, тогда уже подготовленную для молотьбы зерна. Встав возле закрома, больше глядя на открывавшуюся за окном стерню, чем на меня, он рассказал о браслете, о связанных с ним семейных преданиях. Собственно, их было немного и большая часть казалась выдумкой. Так или иначе, но я слушал внимательно, а в конце, не сдержавшись, спросил:

– Откуда про него узнал торговец?

Я думал, что отец вновь сорвется и теперь накричит на меня, как днем кричал на чужестранца, однако он лишь качнул головой. Отец не знал ответа. И мне стало не по себе – я понял, что он боится.

– Такие вещи спроста не происходят… – вздохнул отец.

– Может, поговорить с дедушкой?

– Он отдал браслет мне. Значит, я сам о нем позабочусь.

– Яшмовый Ойнитор еще у него.

– Это другое! – Отец резко махнул рукой. – Догадываешься, почему я рассказал тебе об этом сейчас?

– Хочешь, чтобы я проследил за торговцем? Но…

– Нет.

– Тогда… – Я растерянно пожал плечами.

Меньше всего ожидал, что отец решит до срока передать мне браслет. И тем более не думал, что ближайшую ночь проведу с ним на запястье.

– Зачем? Зачем его надевать? И почему…

– Так ходил Вайши́я[2].

На это мне возразить было нечем. И можно понять, с какой тревогой поутру я понял, что браслет утянулся, вживился в кожу. Дернул его несколько раз, раскровил запястье, но ничего не добился. Знал, что моей вины в этом нет, но боялся, что отец все равно станет злиться. К счастью, отец весь день был занят общинными делами, утро провел в Саду старейшин, а в обед уехал на бахченные поля за стенами Кар’ун-Айя. Вернулся лишь к ужину. Выглядел обеспокоенным – настолько глубоко ушел в свои мысли, что даже не замечал, как на скамейке выплясывала Джалла, как в сенцах случился переполох из-за обвалившейся зерновой стойки.

Едва сгустились сумерки, поля вокруг нашей нейлы[3] осветились мерцающими фиолетовыми огоньками. Это были молькрины, мелкие роговые жуки. Любимые жуки Джаллы. Сестра ловила их сачком, собирала в закрытые чаши из козлиных пузырей, обычно предназначенных для хранения закваски, и выставляла в детских покоях – ночью любовалась их свечением. Молькрины могли бы удивить разве что путника из далеких земель, никогда прежде с ними не встречавшегося, и все же в тот вечер многие жители нашей нейлы вышли из домов.

– Чудно́, – улыбалась вольница из скотного двора. – Каким ветром их сюда?

Молькрины обычно предвещали дождь. Селились на болотах за Оросительной чертой, и к нам прилетали только на запах крови или перед непогодой – в надежде поживиться потрохами забитого скота или земляными насекомыми, жившими глубоко под стерней и поднимавшимися на поверхность в ливневую пору. Но скотобойня к тому дню молчала три недели, а вечер над нами был ясным, прозрачным до самых далеких звезд. В крепнущем мраке на небе проглянули холодные пояса Валлы. Дождя ничто не предвещало, да и пора стояла сухая, жатная. И все же к нам прилетели молькрины. Их было столько, сколько не бывает в сезон дождей перед праздником Наур’тдайских свечей. Округа купалась в фиолетовом мерцании. Джалла в буйном нетерпении кинулась искать отложенный до осенних дней сачок. Это ее спасло.

Все, кто вышел, привлеченный нашествием молькрин, увидел и приезд Харконов. Я же тем временем сидел в покоях, вновь пытался снять браслет. Пробовал подсунуть под него лезвие ножа, но только чувствовал, как режу кожу и плоть. В дверь постучали. Я постарался стереть следы неловких попыток, но вошедшая бабушка увидела и кровь, и надетый браслет. Она удивилась, но не успела ничего сказать – со двора донесся стук копыт. Выглянув в окно, мы обнаружили, что в фиолетовом сиянии обезумевших молькрин приблизилась группа всадников. Им навстречу в сопровождении дружинников вышел отец.

– Отец твоих отцов взял то, что ему не принадлежит! Пришло время платить по старым счетам! – крикнул один из чужаков.

Это был Грет-Индит из дома Харконов. Таких в моем краю называют наемниками белого флага – они принимают герб и флаг дома, которому нанялись в услужение, или выступают вообще без флага, несмотря на давний запрет любой группе наемников, числом превышающей пять человек, ходить без флага и приписки. Сейчас на груди Грет-Индита красовался незамысловатый символ в виде одиночной башни, увитой змеем: голова с раскрытой пастью покоилась на осадной верхушке, а хвост крепко обвивал скалу, на которой эта башня высилась. Я узнал этот герб. Такая же башня со змеем была на попоне коня, взнузданного торговцем для поездки к нашему дому – тем самым чужестранцем, который хотел выкупить браслет. О том, зачем приехал Грет-Индит, можно было не спрашивать, и отец смело пренебрег пустыми вопросами. Вместо этого громко, едва сдерживая негодование, произнес: