– Боже мой! Воображаю, что теперь будет вквартире. Ну и что ж они?

– Да ничего-с.

– А Фёдор Павлович?

– За ширмами поехали и за кирпичом.Перегородки будут ставить.

– Чёрт знает, что такое!

– Во все квартиры, Филипп Филиппович, будутвселять, кроме вашей.

Сейчас собрание было, выбрали новоетоварищество, а прежних – в шею.

– Что делается. Ай-яй-яй… Фить-фить.

Иду-с, поспеваю. Бок, изволите ли видеть, даётсебя знать. Разрешите лизнуть сапожок.

Галун швейцара скрылся внизу. На мраморнойплощадке повеяло теплом от труб, ещё раз повернули и вот – бельэтаж.

Учиться читать совершенно ни к чему, когдамясо и так пахнет за версту. Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве, и хотькакие-нибудь мозги у вас в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте,притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве ужкакой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса».

Шарик начал учиться по цветам. Лишь толькоисполнилось ему четыре месяца, по всей Москве развесили зелёно-голубые вывескис надписью МСПО – мясная торговля. Повторяем, всё это ни к чему, потому что итак мясо слышно. И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому едкомуцвету, Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместомясной в магазин электрических принадлежностей братьев Голубизнер на Мясницкойулице. Там у братьев пёс отведал изолированной проволоки, она будет почищеизвозчичьего кнута. Этот знаменитый момент и следует считать началомШариковского образования. Уже на тротуаре тут же Шарик начал соображать, что«голубой» не всегда означает «мясной» и, зажимая от жгучей боли хвост междузадними лапами и воя, припомнил, что на всех мясных первой слева стоит золотаяили рыжая раскоряка, похожая на санки.

Далее, пошло ещё успешней. «А» он выучил в«Главрыбе» на углу Моховой, потом и «б» – подбегать ему было удобнее с хвостаслова «рыба», потому что при начале слова стоял милиционер.

Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловыеместа в Москве, всегда и неизбежно означали «сыр». Чёрный кран от самовара,возглавлявший слово, обозначал бывшего хозяина «Чичкина», горы голландскогокрасного, зверей приказчиков, ненавидевших собак, опилки на полу и гнуснейшийдурно пахнущий бакштейн.

Если играли на гармошке, что было немногимлучше «Милой Аиды», и пахло сосисками, первые буквы на белых плакатахчрезвычайно удобно складывались в слово «Неприли…», что означало «неприличнымисловами не выражаться и на чай не давать». Здесь порою винтом закипали драки,людей били кулаком по морде, – иногда, в редких случаях, – салфетками илисапогами.

Если в окнах висели несвежие окорока ветчины илежали мандарины…

Гау-гау… га… строномия. Если тёмные бутылки сплохой жидкостью…

Ве-и-ви-на-а-вина… Елисеевы братья бывшие.

Неизвестный господин, притащивший пса к дверямсвоей роскошной квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пёс тотчасподнял глаза на большую, чёрную с золотыми буквами карточку, висящую сбокуширокой, застеклённой волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы онсложил сразу: пэ-ер-о «про». Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестночто означающая. «Неужто пролетарий»? – подумал Шарик с удивлением… – «Бытьэтого не может». Он поднял нос кверху, ещё раз обнюхал шубу и уверенно подумал:«нет, здесь пролетарием не пахнет. Учёное слово, а бог его знает что онозначит».

За розовым стеклом вспыхнул неожиданный ирадостный свет, ещё более оттенив чёрную карточку. Дверь совершенно бесшумнораспахнулась, и молодая красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколкепредстала перед псом и его господином. Первого из них обдало божественнымтеплом, и юбка женщины запахла, как ландыш.

«Вот это да, это я понимаю», – подумал пёс.

– Пожалуйте, господин Шарик, – ироническипригласил господин, и Шарик благоговейно пожаловал, вертя хвостом.

Великое множество предметов нагромождалобогатую переднюю. Тут же запомнилось зеркало до самого пола, немедленноотразившее второго истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога ввысоте, бесчисленные шубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством подпотолком.

– Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? –улыбаясь, спрашивала женщина и помогала снимать тяжёлую шубу на чёрно-буройлисе с синеватой искрой. – Батюшки! До чего паршивый!

– Вздор говоришь. Где паршивый? – строго иотрывисто спрашивал господин.

По снятии шубы он оказался в чёрном костюмеанглийского сукна, и на животе у него радостно и неярко сверкала золотая цепь.

– Погоди-ка, не вертись, фить… Да не вертись,дурачок. Гм!.. Это не парши… Да стой ты, чёрт… Гм! А-а. Это ожог. Какой женегодяй тебя обварил? А? Да стой ты смирно!..

«Повар, каторжник повар!» – жалобными глазамимолвил пёс и слегка подвыл.

– Зина, – скомандовал господин, – в смотровуюего сейчас же и мне халат.

Женщина посвистала, пощёлкала пальцами и пёс,немного поколебавшись, последовал за ней. Они вдвоём попали в узкий тусклоосвещённый коридор, одну лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затемпопали налево и оказались в тёмной каморке, которая мгновенно не понравиласьпсу своим зловещим запахом. Тьма щёлкнула и превратилась в ослепительный день,причём со всех сторон засверкало, засияло и забелело.

«Э, нет», – мысленно завыл пёс, – «Извините,не дамся! Понимаю, чёрт бы взял их с их колбасой. Это меня в собачью лечебницузаманили. Сейчас касторку заставят жрать и весь бок изрежут ножами, а до него итак дотронуться нельзя».

– Э, нет, куда?! – закричала та, которуюназывали Зиной.

Пёс извернулся, спружинился и вдруг ударил вдверь здоровым боком так, что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетел назад,закрутился на месте как кубарь под кнутом, причём вывернул на пол белое ведро,из которого разлетелись комья ваты. Во время верчения кругом него порхалистены, уставленные шкафами с блестящими инструментами, запрыгал белый передники искажённое женское лицо.

– Куда ты, чёрт лохматый?.. – кричала отчаянноЗина, – вот окаянный!