и тот воевать пошел. Узнав про то, бабушка Зоя ужасно взволновалась, собрала все имеющиеся в доме сбережения, отдала Женьке и сказала:

— Что хочешь делай, кого хочешь подкупай, но доберись в город к матери. Тебя тут с минуты на минуту тоже на войну заберут, а зачем мне такая ответственность?

Женька и рад был пойти — давно уже в город порывался сбежать. Проследил только, чтобы все подозрения про бабушку Зою отмели: формально она немного работала у немцев переводчицей, но вообще-то всегда только нашим и помогала — двух партизан лично спасла, на допросе представив их ответы немцам так, что подкопаться было не к чему, трех односельчан, на которых от своих же жалобы поступили, уберегла, неверно переведя донос. Хорошо, что этим добрым делам быстро нашлись свидетельницы, и бабушку Зою в связях с немцами обвинять перестали.

— Хочешь, еще отдохнем? — прервала воспоминания Женьки заботливая сестра. — Я ведь знаю — плечо у тебя так и не зажило окончательно.

Про плечо Ларочка помнила правильно — после давнего перелома (Женька тогда подрался с детдомовскими уголовниками, а сестре сказал, что упал) оно срослось неправильно и периодически сильно болело. Но отдыхать все равно не хотелось — чем быстрее эти мучения кончатся, тем лучше.

— Я нормально иду, — отрезал он. — Ничего не болит, не устал и уставать не собираюсь. До Победы так точно. — Тут он придумал, как переключить сестринское внимание, и быстро спросил: — А ты-то как? Не представляю, как ты эти ведра сама полгода таскала.

Женька снова подумал о том, как много сделала для него Ларочка и насколько мало он сам мог быть ей полезен. Сестра и плечо ему лечила тогда, и потребовала, чтобы Женьку в другой класс перевели, и главное, когда в феврале пришло письмо с известием, что после тяжелого ранения мама была комиссована в только что освобожденный Харьков, Ларочка сразу славно все придумала. Выяснила, что санитарная бригада из соседнего города выезжает на помощь харьковским медикам, и напросилась с ними. Да еще и думать не думала уезжать сама, не оставила Женьку помирать от голода и придирок детдомовской братии, а предложила поехать вместе. Доказывала в кабинете директора, что это вовсе не авантюра и безумие, что мама их в Харькове ждет, что Женька максимум через месяц — ну сколько еще можно до Харькова добираться-то? — снова приступит к школьным занятиям, поскольку — «вы что, газет, что ли, не читаете?» — в Харькове несколько школ уже открылись и принимают старшеклассников. Доказала, отстояла брата, не бросила. Погрузились в теплушку и отбыли по направлению к родному городу. Маму в Харькове нашли и зажили бы хорошо, как люди, если б в середине марта проклятые немцы снова город не захватили.

— Во-первых, не полгода, — ответила Ларочка на вопрос, — а всего пять с половиной месяцев. В конце марта, как это ни удивительно, еще снег стоял, мы его топили и проблем с водой не было. Во-вторых — не сама. Мне часто помогали. Те же «татаркины дети». Повезло нам, как ты знаешь, с такими друзьями.

На этот раз в голосе сестры не было ни капли сарказма. «Татаркиными детьми» еще до войны в школе шутя называли одного Женькиного одноклассника и трех его братьев-погодков. Жили ребята аж на Плехановской, но в школу ходили в центр, по месту работы отца. Мама «татаркиных» — черноглазая, улыбчивая тетя Женя — была родом из Дагестана. В Харьков она переехала к мужу давным-давно, но по-русски говорила мало. Зато так ласково, что Женька «татаркиным» всегда завидовал: обычные мамы никогда в школу ни ногой, вечно на работах пропадают, а эта приходила почти каждый день, раздавала детям и их друзьям сладости, радовалась, совершенно не таясь, что ее угощения детям по душе, и не прикидывалась серьезной, как другие взрослые. Тетя Женя — на самом деле у нее было сложное имя Джавгарат, но она разрешала сокращать — тогда еще не понимала некоторые русские слова, поэтому отец «татаркиных» был единственным мужчиной, который приходил на школьные родительские собрания. И помогал по хозяйству в классе, если такое требовалось. Этому Женька тоже немного завидовал — его собственный папа был большим начальником у себя в отделении и мастером на все руки в своей медицинской области, но на какие-то простые, всем заметные вещи, которыми можно было бы гордиться — гвозди там в пол Женькиного класса получше поприбивать или забор покрасить, — его не хватало.

Отец «татаркиных» погиб в самом начале войны. Отвел семью в убежище во время воздушной тревоги, вышел во двор покурить — и все. Бомба… Собирали его, говорят, по частям со всего двора. Хоронить — хотя уже такое время было, что похоронами особо не занимались — пришли всем классом. Захоронили просто в ближайшем парке под грушей, зато с искренним от всех пришедших уважением. Тогда-то Женькина мама с мамой «татаркиных» и подружилась. И дружила до сих пор, хотя более разных по характеру и жизненным принципам мам найти было невозможно…

— Что еще за новости?! — внезапно воскликнула шедшая впереди женщина — та самая, что жаловалась на немецкие засады. Остановилась, оглянулась, растерянно поправляя свой белый платок.

На пятачке возле конца лестницы стоял грузовик с красноармейцами. Выдергивая из поднимающихся по ступенькам граждан по одному, они подзывали их к машине и приказывали сливать воду в стоящие у кузова бочки.

«И ведь уже на Лермонтовской, уже почти дома!» — с досадой подумал Женька. Нехорошо сощурившись, он смачно шмыгнул носом и, вспомнив разом все лихие детдомовские привычки, приготовил слюну для плевка.

* * *

— Тут важно помнить, кто первый начал, — Лариса спешно подбирала слова. — Всякое сейчас, во время войны, может показаться. Но надо понимать, за кем правда. Кто, гад, пришел на чужую территорию, оккупировал чужие земли и глумился, а кто — освободитель, по праву на помощь горожан рассчитывающий. — Слова эти звучали, может, несколько наигранно, но прокомментировать происходящее для Женьки следовало обязательно. — В данном случае мне воды совсем не жалко!

Окончив речь, Лариса подмигнула брату и, не дожидаясь приглашения от красноармейцев, поскорее юркнула к бочке. Существовала слабая надежда, что воды грабителям надо не так уже и много, и, если Ларочка и женщина в платке отдадут свою, то Женька с двумя ведрами спокойно пойдет домой. С женщиной потом можно будет одним ведром поделиться…

— Малец, ты куда? — тут же окликнул пытающегося просочиться к дому Женьку белобрысый солдатик. По возрасту окликающий был едва старше окликаемого, потому глупое «малец» звучало довольно унизительно.

«Ой, мамочки!