Этот панический страх за Женьку — леденящий, окунающий душу в пропасть и вызывающий то рези в животе, то дрожь в коленях — преследовал Ларису с того самого дня, как маму забрали на фронт. Умом Лара понимала, что страхами делу не поможешь, но все равно каждую минуту с ужасом думала, что не справится с навалившейся ответственностью, сделает что-то не так, испортит младшему брату жизнь. И ведь не зря в себя не верила! Взять хотя бы то глупое авантюрное зимнее решение ехать в только что освобожденный Харьков к матери. Женька молодец. Не подвел, не отправил сестру одну в дальнее странствие. Она только предложила, а он сразу: «Здорово! Едем!» И смотрит так преданно, будто и не боится из тыла в прифронтовую зону ехать. А бояться, конечно, было чего. Едва они с Женькой до Харькова добрались, так сразу самое пекло началось, а через три дня в город уже вошли эсэсовцы.

И самое глупое — Ларисины страхи за Женьку, несмотря на появление рядом матери, ничуть не уменьшились. Да и сейчас, с приходом в Харьков Красной армии, тоже еще не прошли. В свои шестнадцать брат был слишком рослым и не в меру горячим. Лара опасалась, что по ошибке его возьмут на фронт. Вон Боренька «татаркин» ушел же недавно добровольцем. Соврал, будто ему не пятнадцать, а семнадцать лет, и поминай как звали. Он в семье хоть и приемный сын — мама «татаркиных» его приютила, когда родных Борькиных родителей фашисты вместе с остальными евреями в гетто увели, — но все равно тетя Джавгарат, когда на фронт его провожала, так плакала, так плакала… Она, когда узнала, что Боренькиных родителей в гетто расстреляли, клятву себе дала, что парнишку сбережет. Где четверо сыновей, там и пятеро, никто и не заметит, что их больше стало. А что обрезанный (и такие проверки бывали, говорят), так «татарин» же — в первый раз в жизни пригодилось, что все вокруг дагестанских мальчишек «татаркиными детьми» зовут. Никто не придерется! И не придрались ведь! Только оказалось, что в то же самое время Боренька дал клятву за родителей отомстить, потому с приходом наших в Харьков удержать его от фронта не было никакой возможности.

При мыслях о тете Джавгарат Лариса, как всегда, прикрыла глаза и мысленно прошептала тройное заветное «спасибо-спасибо-спасибо». Женька увидел, ухмыльнулся, поставил ведра к ногам раскомандовавшегося красноармейца и, повернувшись к сестре, многозначительно покрутил пальцем у виска.

— Сколько можно? — прошептал одними губами, не в первый раз уже сообщая свое мнение. Он считал, что историю с тетей Женей помнить, конечно, надо, но сходить с ума и ударяться в глупые ритуалы каждый раз вспоминая, пора уже прекратить.

— Всегда! — назидательно ответила Лариса. — И можно, и нужно.

Мнения брата по этому вопросу ее не интересовало. Ей казалось, что и сам он должен был как-то поуважительнее вспоминать происшедшее.

Если бы не героическое вмешательство тети Джавгарат тем холодным мартом, Женьки сейчас, скорее всего, и в живых не было бы. На третий день второй немецкой оккупации еда в доме почти совсем закончилась. Зато в наличии было мыло, купленное мамой еще в относительно благополучном феврале. Соседка его варила, и мама по доброте душевной истратила часть первого и на тот момент последнего госпитального жалования на покупку про запас. Теперь это мыло надо было продать. Женька вызвался пойти на базар. «Вы же сами говорили, мол, «татаркины» там что-то продают иногда. Чем я хуже? Я тоже смогу!» И пошел. Первый же подошедший к нему «покупатель» оказался эсэсовцем.

— Юде? — Он ткнул пальцем Женьке в грудь, злобно щурясь. Наученный Женька глупо улыбнулся, залепетал, мол, «с ума сошли? Татарин я, испокон веков тут стою». Немец ни за что не поверил бы, если бы не вовремя оказавшаяся рядом тетя Джавгарат. Она громко закричала, доказывая, что это ее сын и что вон еще четверо такие же чернявые и вертлявые, и, если не верите, можете у добрых людей спросить, которые всех тут на базаре знают и с которыми у немцев давно сложились определенные товарно-денежные отношения. Люди были не столько добрыми, сколько пуганными — завидев назревающий конфликт, шарахнулись. Спросить немцу было некого, и он отвязался. После этого тетя Джавгарат привела Женьку домой и долго отчитывала маму за то, что выпустила сына на улицу. И Ларисе тоже досталось.

— Ты на себя смотри! — говорила она Ларочке. — Черты тонкие, глаза светлые, на голове платок. А теперь на него — один нос чего стоит и чуб этот с барашинами! Ум есть? Кто из вас троих на базар ходить должен?

Тем же вечером было решено отправить Женьку в дальнее село к бабушке Зое — родной тетке папы Якова. А тетя Джавгарат с сыновьями на Конный базар с тех пор не ходила, боялась, что местные торговцы опомнятся, разберутся и припомнят ей эту историю. И ведь никогда не упрекала Ларису с мамой, говорила даже, мол, на Журавлевском базаре ее пирожки лучше идут, хотя на самом деле все знали, что и добираться ей туда сложней, и торговля там хуже некуда. Лариса слышала, что с тех пор, как в ноябре 41-го партизаны устроили на Журавлевском базаре пожар, а немцы в отместку схватили 15 случайных мужчин и повесили, покупателей там существенно поубавилось.

Женька тем временем — уже не в Ларисиных воспоминаниях, а прямо сейчас — выделывал очередной финт. Пялился на красноармейца так, будто клоуна в цирке рассматривал. Да еще и выдал вдруг свое авторитетное мнение:

— Ты как буржуин прям!

— Чего это? — насупился отниматель воды.

— Ну… С погонами, — усмехнулся Женька. Толпа вокруг согласно загомонила, кто-то даже хихикнул:

— Точно-точно! Как беляки…

Лариса охнула. Она, конечно, знала, что на брата большое впечатление произвело введение в Красной армии погон: раньше с ними только врагов-белогвардейцев на картинках встретить можно было, а тут — нá тебе: наша форма, и вдруг с погонами. Но знала Лариса также, что ввели эту форму еще зимой, и Женька на нее достаточно насмотрелся, чтобы теперь не удивляться. Брат, конечно, нарочно сейчас все это говорил, чтобы над красноармейцем поподтрунивать.

«Хорошо хоть, эти солдаты невооружены, — ощутив знакомое подрагивание коленей, подумала Ларочка. — Хотя нет. У того вон, что стоит поодаль, винтовка наперевес. Но не станет же он стрелять!»

В этот момент сквозь людской гомон прорвался громкий, похожий на выстрел хлопок. Лариса схватилась за бок. Подумала растерянно: «Опять рези? Не зря мама