– Да-да, поездка изменила всю ее жизнь, а когда леди Шрапнелл наткнулась на дневник своей прародительницы, он изменил уже ее жизнь, и она решила восстановить собор точь-в-точь каким он был перед пожаром в честь своей пра-пра и так далее, и тому подобное. У меня эта история уже в печенках сидит. Как и присказка про то, что Бог…

– …кроется в мелочах, – подхватил Каррадерс. – Слышать больше не могу.

– А у меня самое ненавистное – «заглянуть под каждый камень». Ну-ка, давай вместе. – Я показал на край большого каменного обломка.

Каррадерс, нагнувшись, ухватился за противоположный край.

– Раз, два, взяли!

Мы столкнули каменюку через проход; прокатившись по инерции чуть дальше, она сбила остаток основания колонны.

Епископского пенька под сброшенным камнем не обнаружилось, зато показались кованая подставка и одна из крестовин капелльной ограды, а под комком красного песчаника – обугленный цветочный стебель. От какого именно цветка, неизвестно, потому что листьев не осталось, и вообще его можно было бы принять за палку или металлический прут, если бы не зеленый кончик длиной с полпальца.

– Он стоял перед оградой капеллы? – уточнил Каррадерс, хрустя осколками стекла под ногами.

– Да, где-то здесь. На этой подставке. – Я показал на кованый постамент. – Девятого ноября имел удовольствие убедиться лично. Молебен за ВВС и благотворительная продажа выпечки: две вязанные крючком салфетки, перочистка в виде анютиных глазок и полдюжины каменных печений. Очень меткое название, надо сказать.

Каррадерс окинул взглядом россыпь стекла на полу.

– А не могло его взрывной волной закинуть на другой конец нефа?

– Так в собор зажигалка попала, а не фугас.

– Эх. – Он заметил идущего к нам причетника. – Говоришь, Библия королевы Виктории?

– Именно. Со списком дат рождения, смерти и нервных срывов всяких там Георгов. Выясни у него, куда еще могли убрать ценности на хранение, кроме как к Люси Хэмптон.

Каррадерс, кивнув, двинулся к причетнику, а я остался разглядывать кованую подставку, размышляя, что теперь делать.

В собор действительно падали в основном зажигалки, но резон в словах Каррадерса имелся. Взрывная волна и не на такое способна, а взрывы поблизости были – и фугасы, и газопровод. Пенек могло унести хоть в центральный неф, хоть в хор.

Я разгреб щебень, пытаясь определить, куда вылетели стекла из Капеллы мануфактурщиков. Судя по всему, большей частью веером на юг и запад. Значит, надо искать ближе к дальнему торцу нефа.

Вернувшись к ограде, я принялся копать на юг и запад. Заглядывая под каждый камень.

Тут зазвонили колокола, и мы все, даже Мистер Спивенс, прервавшись, посмотрели на башню. Над клубами дыма и пыли в зияющей вместо крыши дыре возвышалась нетронутая колокольня. Колокола вызванивали чисто и певуче, словно царящий вокруг хаос им был нипочем.

– Смотри, звезда! – воскликнул Каррадерс.

– Где?

– Там!

Я ничего не видел, кроме дыма. О чем и сообщил.

– Вон там. Над шпилем. Над бледной пеленой, над черным пепелищем. Недосягаемая для людской вражды, вестница надежды, мира и светлого будущего. Сияющий символ возрождения, о котором она сама еще не ведает.

– Не ведает? – Я насторожился. – Вестница надежды и мира?

Один из первых признаков перебросочной болезни – восторженная сентиментальность, как у ирландца во хмелю или у трезвого, словно стеклышко, викторианского поэта. Каррадерс за прошедшие сутки совершил как минимум четыре переброски, причем две из них с интервалом в пару часов. А уж сколько он скакал туда-сюда во времени, пока замерял органные трубы, Бог весть. И без перерывов на сон, сам говорил.

Я наморщил лоб, вспоминая остальные симптомы. Излишняя сентиментальность, проблемы со слухом, усталость, – однако колокола он услышал, а от недосыпа страдают все участники восстановительного проекта леди Шрапнелл. Мне за эту неделю удалось вздремнуть только на благотворительном базаре в помощь фронту в Криспинов день. Отрубился на «Приветствую всех…» и проспал половину оглашения списка участников организационного комитета.

Что там еще в симптомах? Проблемы с сосредоточением. Задумчивость в ответах. Нечеткость зрения.

– Как выглядит эта звезда? – спросил я.

– В каком смысле? – без раздумий откликнулся Каррадерс. – Звезда как звезда.

Колокола умолкли, но эхо еще плыло в дымном небе.

– Как, по-твоему, должна выглядеть звезда? – буркнул он сердито и потопал навстречу причетнику.

Раздражительность – бесспорный симптом. В инструкции по технике безопасности четко сказано, что пострадавшего от перебросочной болезни нужно незамедлительно вернуть в свое время и отстранить от задания, – но тогда мне придется объяснять леди Шрапнелл, почему это мы вдруг в Оксфорде, если должны быть в Ковентри.

Потому я и ковыряюсь тут в щебне – чтобы не оправдываться, каким образом вместо восьми вечера четырнадцатого ноября я очутился перед собором лишь пятнадцатого. Рассказывать про временные сдвиги бесполезно, леди Шрапнелл до них нет дела. Как и до перебросочной болезни.

Нет уж, раз Каррадерс еще в состоянии связать два слова, лучше оставаться тут, найти пенек, вернуться, сообщить леди Шрапнелл, что да, он был в соборе во время налета, и наконец выспаться. Благословенный сон, латающий прорехи на фальшивых спецовках ВПС, стирающий мягким крылом сажу со лба, утоляющий печаль, укрывающий истерзанную душу теплым одеялом…

Подошел Каррадерс, вполне бодрый и сосредоточенный. Хорошо.

– Нед! Зову тебя, зову… Не слышишь, что ли?

– Прости. Задумался.

– Явно. Пять минут дозваться не могу. Дуки тоже там, с ней?

Опять я, похоже, ослышался, или дела у Каррадерса хуже, чем кажется.

– Дуки? – осторожно переспросил я.

– Ну да, Дуки! Дуки тоже с ней?

Нет, только не это. Теперь его надо переправить в Оксфорд, не вызывая подозрений у причетника, доставить в лечебницу, потом как-то вернуться сюда, чтобы продолжить поиски и не угодить при этом на кабачковое поле где-нибудь под Ливерпулем.

– Нед, ты меня слышишь? – обеспокоился Каррадерс. – Дуки с ней?

– С кем? С леди Шрапнелл?

Надо еще как-то уговорить его сняться с задания. Жертвы перебросочной болезни никогда не замечают у себя симптомов.

– Да нет же! – начал закипать Каррадерс. – Ее величество. Королева. Которая отправляла нас сюда. Ну, помнишь: «Ах, этот красавец собор!» – Он показал на приближающегося причетника. – Спрашивает, с ней ли Дуки, а я понятия не имею, кто это.

Я тоже. Дуки… Домашнее прозвище короля? Может, ее незадачливый деверь? Нет, Эдвард к 1940 году уже отрекся, и королева его вообще никак не называла.