В то время когда Жаника произнесла эти слова, в лавку вошел слуга в ливрее и спросил господина Лебрена.

— Его нет, — сказал Жильдас.

— В таком случае, братец, — сказал слуга, — вы скажете своему хозяину, что полковник ждет его сегодня утром, до полудня, чтобы переговорить с ним относительно поставки полотна, о котором он говорил вчера вашей хозяйке. Вот адрес моего господина, — добавил слуга, положив на прилавок визитную карточку. — Посоветуйте своему хозяину быть аккуратным, полковник не любить ждать.

Слуга вышел. .

Жильдас машинально взял карточку, прочел ее и воскликнул, побледнев:

— Святая Анна Орейская! Кто бы мог подумать!

Дрожащей рукой он подал карточку молодой девушке, которая прочла:

— «Граф Гонтран де Плуернель. Полковник драгунского полка. Улица Паради-Пуассоньер, 18».

— Какой удивительный… странный дом! — повторил Жильдас, воздевая руки к небу.

Жаника казалась удивленной и испуганной не менее слуги.

В то время как в магазине Лебрена происходили вышеописанные события, почти в тот же самый час, в пятом этаже одного старого дома, расположенного напротив лавки торговца полотном, разыгрывалась другого рода сцена.

Мы поведем читателя в скромную, маленькую, но очень опрятную комнату: железная кровать, комод, два стула, стол, над которым помещалось несколько полок, уставленных книгами, — такова была вся меблировка. У изголовья кровати на стене висело нечто вроде трофея, состоявшего из военного кепи и унтер-офицерских погон, оправленных в рамку из черного дерева. В бедном углу комнаты виднелись разложенные в порядке на доске различные столярные инструменты.

На кровати лежала заново вычищенная винтовка, а на маленьком столе — форма для отливки пуль, мешок с порохом, приспособления для набивки патронов, а также несколько пакетов готовых патронов.

Обитатель этого жилища, молодой человек лет двадцати шести с мужественным и красивым лицом, одетый в блузу рабочего, уже встал. Опершись на подоконник, он, казалось, внимательно рассматривал дом господина Лебрена и особенно одно из четырех окон, между двумя из которых была прибита знаменитая вывеска «Под мечом Бренна».

Это окно, украшенное белыми, плотно задернутыми занавесями, ничем особенным не отличалось, на окне стояло несколько ваз с зимним гелиотропом и подснежниками в полном цвету. .

На лице обитателя мансарды, пока он рассматривал вышеупомянутое окно, лежало выражение глубокой, почти болезненной грусти. Спустя несколько мгновений на его глазах навернулись слезы и скатились по его темным усам.

Шум часов, пробивших половину седьмого, вывел Жоржа Дюшена, ибо так звали молодого человека, из задумчивости. Он провел рукою по еще влажным глазам и отошел от окна, проговорив с горечью:

— Сегодня или завтра пуля пронзит мою грудь и избавит от этой безумной любви. Слава богу, вскоре начнется серьезное восстание, и моя жизнь сможет послужить на пользу делу свободы.

Затем после некоторого размышления Жорж добавил:

— А дедушка… его я и забыл!

Он разыскал в углу комнаты жаровню, до половины наполненную жаром, которую перед тем он употреблял для литья пуль, поставил на огонь маленький глиняный горшок с молоком, накрошил в него белого хлеба и в несколько минут приготовил такой аппетитный суп, который сделал бы честь любой хозяйке.

Спрятав винтовку и военные припасы под тюфяк, Жорж взял горшок и открыл дверь, ведшую в соседнюю комнату, где спал на несравненно более хорошей, чем у Жоржа, кровати старик с кротким и симпатичным лицом, обрамленным длинными белыми волосами. Старец, по-видимому, был очень слаб; его исхудавшие и морщинистые руки все время дрожали.

— Здравствуйте, дедушка, — сказал Жорж, нежно обнимая старика. — Хорошо ли вы спали эту ночь?

— Довольно хорошо, дитя мое.

— Вот ваш молочный суп. Я заставил вас ждать.

— Нет, ведь день только еще настал! Я слышал, как ты встал и открыл окно, более часа назад.

— Это правда, дедушка… Я чувствовал тяжесть в голове и рано встал.

— В эту ночь я слышал также, как ты ходил взад и вперед по комнате.

— Бедный дедушка, я верно разбудил вас?

— Нет, я не спал… Но подожди, Жорж, будь откровенен… У тебя есть что-то на душе.

— У меня? Ровно ничего.

— Вот уже несколько месяцев, как ты грустен, бледен и изменился до неузнаваемости. Ты никогда больше не бываешь так весел, как по возвращении из полка.

— Уверяю вас, дедушка, что…

— Ты меня уверяешь… ты меня уверяешь… Я хорошо вижу, и поэтому нечего меня обманывать! У меня глаза матери…

— Это верно, — возразил Жорж, улыбаясь, — поэтому я буду называть вас, пожалуй, бабушкой, ибо вы добры, нежны и беспокоитесь обо мне, как настоящая бабушка. Но поверьте мне, вы напрасно тревожитесь. Успокойтесь, вот ваша ложка… Подождите, я придвину к вашей кровати маленький стол, и вам будет удобнее.

Жорж взял стоявший в углу красивый столик орехового дерева, тщательно отполированный, подобный тем, которыми пользуются больные при еде в постели. Поставив на него миску с молочным супом, он придвинул его к старику.

— Только ты один способен оказывать столько внимания, — сказал ему старик.

— Было бы чертовски нехорошо, дедушка, если бы я при своей способности к столярному мастерству не смастерил для вас этого удобного стола.

— О, у тебя на все готов ответ, я знаю, — проворчал старик.

Он принялся есть до того дрожащей рукой, что два или три раза ложка ударилась о его зубы.

— Ах, мое бедное дитя, — печально сказал старик своему внуку, — посмотри, как дрожат у меня руки. Мне кажется, что это дрожание усиливается с каждым днем.

— Что вы, дедушка! А мне, напротив, кажется, что оно уменьшается.

— О нет, все кончено… совсем кончено… Нет лекарств от этой дряхлости.

— Ну так что же, что делать! С этим надо примиряться.

— Так мне следовало бы поступить уже давно, с того времени как это началось, и, однако, я никак не могу свыкнуться с мыслью, что дряхл и буду тебе в тягость до конца своих дней.

— Дедушка, дедушка, мы поссоримся!

— Почему я имел глупость взяться за ремесло золотильщика металлов? По прошествии двадцати лет, а часто и раньше, у большинства этих рабочих появляется под старость такое же дрожание членов, как и у меня. Но у них нет внуков, которые баловали бы их так, как ты меня…

— Дедушка!

— Да, ты меня балуешь, я тебе повторяю: ты меня балуешь…

— Пусть так! Хорошо же, я вам отплачу той же монетой — это единственное средство, как учили нас в полку, заставить неприятеля прекратить огонь. Итак, я знал одного превосходного человека, которого звали дядюшка Морен. Он был вдов и имел дочь восемнадцати лет. Этот почтенный человек выдал дочь за славного, но чертовски горячего человека, которого в один прекрасный день ранили в драке, так что через два года после женитьбы он умер, оставив молодую жену и маленького сына.