Реник притормозил у ворот.

– Еще увидимся. – Он сжал мою руку. – Ты счастливчик, Гарри. Я бы хотел, чтобы кто-нибудь ждал меня, как Нина.

Я вылез из кабины. Не оглядываясь на Реника, пошел по знакомой дорожке. Дверь распахнулась. На пороге стояла Нина.

* * *

Примерно в половине седьмого утра на седьмой день освобождения из тюрьмы я проснулся, как от толчка. Мне снилось, что я снова в камере, и прошло какое-то время, прежде чем я понял, что нахожусь в нашей спальне, а рядом спит Нина.

Я лежал на спине, смотрел в потолок и размышлял, как и в предыдущие дни, о своих планах на будущее. Прежде всего требовалось ответить на главный вопрос: как я собираюсь зарабатывать на жизнь? Я уже попытался обратиться в редакции. Как я и ожидал, работы для меня не нашлось. Щупальца Кубитта проникли всюду. Самая заштатная газетенка шарахалась от меня, как от прокаженного. А больше я ничего не умел. Я мог лишь писать, да и то был не сочинителем, а репортером. Чтобы написать статью, мне требовался фактический материал. Но ни одна газета не решалась воспользоваться моими услугами.

Я взглянул на Нину.

* * *

Мы поженились за два года и три месяца до того, как я угодил за решетку. Тогда ей было двадцать два, а мне двадцать семь.

Ее лицо цвета слоновой кости обрамляли темные вьющиеся волосы. Мы оба сходились в том, что ее нельзя принять за эталон красоты, но я заявлял и до сих пор остаюсь при своем мнении, что из всех встреченных мной женщин Нина, без сомнения, самая эффектная. Всматриваясь в ее спящее лицо, я видел, сколько лишений выпало на ее долю. Натянулась кожа у ее глаз, опустились уголки рта, на лицо легла печать грусти: ничего этого не было до того, как я попал в тюрьму.

Она пережила трудное время. На нашем счету было три тысячи долларов, но они разошлись очень быстро: гонорар адвокату, последний взнос за бунгало, и ей пришлось искать работу.

Нина сменила несколько мест, прежде чем, как и говорил Реник, в ней раскрылся талант художника и она начала расписывать керамику для хозяина маленького магазинчика, который продавал эти горшочки и вазы туристам. Прошлый год она зарабатывала в среднем по шестьдесят долларов в неделю. Она полагала, что нам этого могло хватить хотя бы на первое время, пока я не найду работу.

На моем банковском счету оставалось двести долларов. Когда они иссякнут, мне придется просить у нее денег на проезд в автобусе, на сигареты и все прочее. При одной мысли об этом меня передергивало.

Отчаявшись, я пытался устроиться даже на временную работу. Я был согласен на что угодно, лишь бы добыть какие-то деньги.

Прошатавшись по городу почти весь день, я вернулся домой с пустыми руками. Меня слишком хорошо знали в Палм-Сити, чтобы предлагать физическую работу.

– О, мистер Барбер, вы, должно быть, шутите, – каждый раз говорили мне. – Эта работа не для вас.

Я не мог заставить себя признаться, что у меня нет ни гроша, и они облегченно вздыхали, когда я уходил.

– О чем ты думаешь, Гарри? – спросила Нина.

– Ни о чем… Дремлю.

– Не тревожься понапрасну. Мы выкарабкаемся. Шестидесяти долларов в неделю нам хватит. Не суетись. Работа найдется.

– А пока она найдется, я должен жить за твой счет, – ответил я. – Это прекрасно. Я вне себя от счастья.

Она подняла голову. Ее темные глаза не отрывались от моего лица.

– Гарри… я боюсь за тебя. Возможно, ты этого не осознаешь, но ты сильно изменился. У тебя ожесточилась душа. Ты должен попытаться забыть о прошлом. Нам жить дальше, и твое отношение…

– Я знаю. – Я встал. – Извини, Нина. Возможно, проведя в тюрьме три с половиной года, ты бы поняла, что со мной происходит. Я сварю кофе. По крайней мере, от меня будет хоть какая польза.

То, о чем я рассказываю, случилось два гида назад. Оглядываясь на те события, я могу лишь сказать, что проявил душевную слабость. Я вижу, чти подстроенная полицией западня и последовавшее за ней тюремное заключение тяжелым грузом висели у меня на плечах. Я не ожесточился. Меня снедала жалость к себе.

Будь у меня твердый характер, я бы продал бунгало, вместе с Ниной уехал в края, где меня не знали, и начал новую жизнь. Вместо этого я искал работу, которой не существовало в природе, изображая мученика.

Следующие десять дней я притворялся, что ищу эту призрачную работу. Я лгал Нине, что занят с утра до вечера. На самом деле, заглянув в пару мест и получив отказ, я искал убежища в ближайшем баре.

Работая в газете, я почти не пил, а тут по-настоящему пристрастился к бутылке. Виски стало для меня палочкой-выручалочкой. Пять-шесть стаканчиков – и все заботы таяли как дым. Плевать я хотел, есть у меня работа или нет. Я даже миг приходить домой, смотреть на Нину, гнущую спину над керамическими горшками, и не чувствовать себя альфонсом.

Оказалось, что виски также помогало мне лгать.

– Сегодня я встретился с одним парнем, и, похоже, мы сможем договориться. Он хочет, чтобы я написал цикл статей о его гостинице, но сначала должен посоветоваться с партнером. Если дело сладится, я буду получать три сотни в неделю.

Не было ни этого парня, ни гостиницы, ни партнера, по моя гордость требовала внушать Нине, что в городе я не последний человек. Даже когда мне приходилось занимать у нее десять долларов, я старался избежать позора, обещая, что скоро буду при деньгах.

Но постоянное вранье приедалось, и скоро я начал понимать, что Нина отлично разбирается, когда я лгу, а когда говорю правду. Она прикидывалась, что верит мне, и в этом заключалась главная ошибка. Ей следовало одернуть меня, и тогда, возможно, я вырвался бы из мира грез на грешную землю, ни она этого не сделала, и я продолжал лгать, пить, опускаться все ниже и ниже.

В один из таких дней, когда я сидел в баре у моря, и началась история, которую я хочу рассказать.

Время близилось к шести вечера. Я уже прилично набрался, выпив восемь стаканчиков виски, и примеривался к девятому.

Бар был маленький, тихий, без шумной толпы у стойки. Мне там нравилось. Я сидел у окна и смотрел, как люди на пляже наслаждаются солнцем. Я приходил сюда пять дней кряду. Бармен, высокий, лысеющий толстяк, уже узнавал меня. Похоже, он понимал, что виски мне необходимо. Стоило опустеть одному стаканчику, как он ставил на стол другой.

Изредка в бар заглядывали мужчина или женщина, что-то заказывали, выпивали и уходили. Я видел в них своих двойников, неприкаянных, одиноких, убивающих время.

В углу, около моего столика, невидимая от стойки, находилась телефонная будка. Телефоном пользовались многие: мужчины, женщины, юноши, девушки.

Я наблюдал за будкой: хоть какое-то занятие. Старался угадать, кто эти люди, плотно закрывающие дверь, кому они звонят. Следил за выражением их лиц. Некоторые во время разговора улыбались, другие хмурились, третьи, несомненно, врали, как теперь частенько врал я. Казалось, передо мной развертывалась какая-то бесконечная пьеса.