Покончившая с делами и подсевшая к столу София с удовольствием слушала Мара Евлогия: и дочь, и сама София гордились тем, что близко знали Мара Апрема, теперь уже всеми почитаемого святым.

– Мар Апрем – это Ефрем Сирин, – задумчиво уточнила для самой себя Эгерия. – Я видела могилу преподобного за городской стеной. Меня удивила ее скромность. Но надо думать, в будущем эдесситы построят над нею достойную его усыпальницу или даже церковь?

– Нет, сестра, – покачал головой епископ. – Особых почестей останкам святого не воздается по его особому запрету: он грозил покарать даже того, кто зажжет хотя бы одну свечу в его честь!

– А ты, Мар Евлогий, наверное, лично знал преподобного Ефрема Сирина? – и она тут же достала из своей дорожной сумы стило и дощечку, чтобы сделать запись в своих путевых заметках паломницы.

– Я был одним из его учеников, – скромно сказал епископ.

– Самым любимым учеником! – добавил старый диакон Феодосий, сидевший за столом по другую руку от Мара Евлогия.

– Как старший по сану я мог бы тебе возразить, но как младший по возрасту – не стану, – с улыбкой ответил на это епископ, который был еще довольно крепким мужчиной. – Наверное, ты знаешь лучше: я-то был слишком юн, когда Мар Апрем взял меня в ученики. Он же научил меня петь и руководить хором.

– Я читала творения великого Ефрема Сирина на греческом языке. Уж не знаю, кто переводил его, – с улыбкой легкого удивления проговорила сестра Эгерия, – но переводы эти прекрасны! Его поэзия великолепна, стихи его мне понравились почти так же, как стихи Григория Назианзина[14], а равных ему среди христианских поэтов Нового времени нет.

– Мар Апрем и сам писал стихи на греческом языке, – сказал Мар Евлогий, – и даже пел на нем.

– В самом деле? А ваши девушки тоже поют на греческом? Может быть, они споют что-нибудь для нас? – она посмотрела в угол шатра, где за отдельным небольшим столом сидели девушки из хора. Заметив ее взгляд, певицы смутились…

– Пусть они сначала поклюют сладких ягод, чтобы голоса стали слаще, а потом уже мы попросим их спеть, – сказал епископ, заметив растерянность певиц и желая дать им время на подготовку.

– Преподобный Ефрем Сирин, как я слышала, написал много песнопений для Церкви?

– Мар Апрем обогатил своими стихами многие части богослужения, кроме Литургии, – ее он не посмел коснуться. Он написал стихами песнопения на дни Великих праздников Господних: Рождества, Крещения, Воскресения и Вознесения Христова – и в прославление других деяний Христовых; а также на дни мучеников. В этих песнопениях учитель наш ярко раскрывал значение вспоминаемых событий и отношение их к нашему спасению. Написал он и песнопения на погребение умерших… Но я могу бесконечно говорить об учителе, зачем ты не остановишь меня, сестра?

– Затем, что слова твои подобны холодному сладкому шербету[15]в жаркий день, в котором плавают лепестки роз: они утоляют жажду, но пресытиться ими невозможно! – улыбаясь, сказала Эгерия.

– Какое цветистое сравнение – сразу видно, что ты долго странствовала по Востоку и даже полюбила персидский освежающий напиток! – засмеялся в ответ епископ. – А довольна ли ты своим паломничеством в Эдессу, сестра?

– Я счастлива, что Господь привел меня в ваш город, и благодарна тебе, Мар Евлогий, что ты и твои ученики сопровождали меня по святым местам Эдессы. Я собиралась пробыть в городе один день, но здесь оказалось так много того, что я желала увидеть, что решила остаться на три дня. И они прошли как день единый! Поистине Эдесса не только один из древнейших и прекраснейших городов мира, но и один из самых христианских: столько у вас гробниц мучеников, церквей и монастырей и просто святых отшельников, живущих вблизи гробниц, и тех, кельи которых находятся вдали от города в местах уединенных. Вы показали мне все, что каждому христианину было бы интересно увидеть. И я особенно благодарна тебе, Мар Евлогий, за копию письма, которое Спаситель прислал царю Авгарю, я буду беречь ее как святыню. Печаль и радость наполняют мое сердце и действуют в нем то попеременно, то вместе. Радость от соприкосновения со святынями и печаль от того, что мне все же приходится покидать этот воистину благодатный город. Теперь мне предстоит обратный путь в Иерусалим.

– Долог будет этот путь, сестра?

– Двадцать четыре ночлега, или, по-вашему, масьюна[16], заняло мое путешествие от Иерусалима до Эдессы, – отвечала паломница, – и столько же, вероятно, займет путь обратный. Паломники, с которыми я двинусь к Святой земле, уже, я думаю, ждут меня в монастыре святого Иоанна Предтечи, в часе пути отсюда. Но сначала обещанное!

– Прогулка по городу?

– И это тоже, ведь я хочу в последний раз поклониться мощам святого апостола Фомы. Но ты обещал, Мар Евлогий, что я еще услышу пение ваших красавиц!

Епископ с улыбкой повернулся к девицам и вопросительно поднял брови.

– Благослови, владыко, спеть для твоей гостьи «Горем глубоким томим!», – смело сказала Мариам, старшая певчая в хоре. Девушки уже успели пошептаться и выбрать для гостьи песню, которую она наверняка не слышала, и в то же время подходящую по настроению для всех: какими бы юными они ни были, а тревога, охватившая весь город, не могла и их оставить равнодушными.

– Пойте, – кивнул Мар Евлогий и добавил для сестры Эгерии: – Девушки выбрали для тебя песню на слова любимого тобой Мара Григория Назианзина.

Мариам вывела своим низким голосом задумчивое начало:

Горем глубоким томим,

Сидел я вчера, сокрушенный,

В роще тенистой, один,

Прочь удалясь от друзей.

Девушки тихо поддержали ее:

Любо мне средством таким

Врачевать томление духа,

С плачущим сердцем своим

Тихо беседу ведя.

И вдруг голоса взлетели звонким фонтаном, разбежались, расцветились по-восточному прихотливыми музыкальными украшениями:

Легкий окрест повевал ветерок,

и пернатые пели,

Сладкою дремой с ветвей лился

согласный напев,

Боль усыпляя мою; меж тем

и стройные хоры

Легких насельниц листвы, солнцу