на другом конце телефона были два ротных командира — Иса Абулайсов и Игорь Медведчук.

— Ну что? — обратился комбат к ротным, по случайному совпадению оказавшихся в кабинете. — Найдём применение однорукому солдату?

— Честно, командир: нет! — словно раскрывшись настежь, по — кавказски, возразил Абулайсов. — Своих калек хватает… Спасибо Аллаху — не остаются! Так зачем нам такой?

— Согласен. Вариант — так себе, — поддержал Медведчук, несмотря на то что испытывал личную неприязнь к Исе и его чрезмерно хвастливым пехотинцам и, как следствие, осетинам в целом, за то, что уж очень старательно выдавали себя за боевиков из Чечни и не только по признаку внешней схожести. Как человек прошедший горнило первой чеченской Игорь на уровне подсознания чувствовал, что какой — то тяжкий грех есть у всех кавказских народов.

В отличии от Абулайсова, добровольца из Северной Осетии и командира осетинский роты, преобладающая часть бойцов которой была выходцами из южной республики, Медведчук в недалёком прошлом был офицером украинской «Альфы», в подразделении которого, как и он сам, были люди служивые из той же «Альфы» и «Беркута».

Ходарёнок склонился к телефону, произнеся не раздумывая:

— Костя, слыхал ответ? Тут с обеими руками тяжело — однорукому точно не место… Идея — так себе, сомнительная.

— Сань, за него один генерал просит. Если б мог отказать — я б с тобой не разговаривал. Отказать — ну, поверь, никак! Сто раз помогу и ещё обязан останусь.

Костя врал. Ничем особенным Константин Ховрин генералу Рябинину обязан не был. Они были мало знакомы и никогда не встречались лично. Все контакты по телефону. Но, почему — то Ховрину хотелось выслужиться. Без причины. Без выгоды. Выказать генералу таким образом уважение, ведь не показалось, уловил он в голосе Рябинина что — то теплое, отцовское. Может быть, тембр. Может, интонации. Двумя словами, очень памятное и личное. У фээсбэшников этого мало. Всё личное упрятано вместе со служебным в папку личного дела, всё геройское отмечено секретными приказами и хранится в пыльных сейфах. Вспомнить нечего и рассказать некому. Секрет. Тайна.

Ходарёнок и Абулайсов переглянулись, Медведчук пожал плечами.

— Зачем генералу просить за калеку? — произнёс комбат, размышляя вслух. — В чём причина? Я обязан за ним приглядывать?

— Нет! Конечно, нет, — как мог старался развеять сомнения Константин.

Получалось у фээсбэшника довольно плохо, но было заметно и то, что переживания комбата не были связаны с трудностями, предстоящими бойцу без руки. Однорукий сам по себе был помехой, поэтому Ходарёнок был безразличен, и тем не менее комбат попытался узреть в вынужденной просьбе фээсбэшника Константина и пока неизвестного важного генерала свой собственный возможный интерес.

— Ну, согласись, — продолжал настаивать Константин, — сегодня важен каждый штык, а первоклассный сапёр по любому пригодится? В конце концов, на тебе никакой ответственности. Откровенных «колхозников» набираем, а этот — элита российской армии…

— Ладно, — ничего не придумав, согласился комбат, — присылай. Решим. — Ходарёнок отключил связь и вопросительно уставился на ротных, ещё мгновение раздумывая над единолично принятым решением. — Какие ещё есть насущные проблемы?

— Гуманитарка неделю как пришла — надо бы людей переодеть. А то ходят как бомжи — кто в джинсах, кто в чём… — пожаловался Медведчук. — И карантин пора распределить — кухня жалуется, что не справляются.

— Игорь, зампотылу задачу уже получил — «шмот» из «мосвоенторга» в первую очередь выдаём подразделениям боевого обеспечения и на «опорники». Что касается карантина — завтра ещё одна партия из Ростова придёт, тогда и переоденем, и распределим.

— А «экип»? — спросил Абулайсов. — Ну, там, наколенники — налокотники?

— Я же сказал: зампотылу сделает расчёт по экипировке и «броне» — всё получите… — начал комбат и осёкся. — Блин, Иса, сиди уже… — с деланной строгостью сказал Ходарёнок. — Какие тебе наколенники? Аренду с торгашей на рынке выпрашивать на коленях будешь?

— Зачем так говоришь, командир? — запротестовал Иса с остервенением, сжав челюсти так, что губы стали как две белые нитки. — Никогда осетины не стояли на коленях! Если так, мы первые пришли воевать за братский народ, а как наколенники — значит, нам получать не нужно?! Начнётся война настоящая, всё понадобиться: наколенники, налокотники, разгрузки… я точно вам говорю. Всем местным тяжело придётся, знаю, потому что ещё воевать не умеют… У нас опыт! Особенно, кто из Южной Осетии. У нас война не только в августе восьмого была, кое — кто двадцать лет с Грузией воевал. Опять же, мы — осетины — прирождённые войны! Надо тоже не забывать — Кавказ всё — таки — своя специфика у нас есть! Если я говорю: осетинской роте нужен «экип», значит, нужен, и точка!

— Все, Иса, все. Не кипятись. Получишь свой «экип», — недовольно отмахнулся комбат. — Что еще у нас?

— На КПП журналисты… — листая блокнот, сказал Медведчук, пропустив мимо ушей монолог пылкого осетина, — …просят об интервью, — закончил он, так и не найдя нужной записи.

— Никаких интервью, — не раздумывая отрезал комбат. — Их и без нас есть кому давать. От популярности на войне одни проблемы и в конце — дырка в голове.

Переброска добровольцев из Ростова на Донбасс проходила небольшими командами через пограничный переход на Успенке по уже отлаженной схеме, которую бывшие «армейцы» между собой прозвали просто — «пешими на машинах». Пешеходов на границе пропускали на всех погранпереходах, но не везде и не всегда этот способ был удобен. Пригородные автобусы с обеих сторон границы ходили исключительно на Успенку — нечасто, не всегда стыковались с рейсами следующие вглубь прифронтовой территории и втиснуться в них было весьма непросто. По другим существующим направлениям междугороднего сообщения ситуация обстояла и того хуже. Так что пешие переходы границы имели смысл только в тех случаях, когда на другой стороне добровольцев встречали ополченцы на транспорте. От того и прозвали — «пешими на машинах». Добираться до места назначения подобным способом для Егора было не в новинку, все равно что из Моздока в Грозный.

Из Ростова выезжали в девятом часу несмотря на то, что прибыть на сборный пункт велели к шести утра. Подогнали полуживой ПАЗ как представилось Егору весьма схожего с ним состояния — искалеченного и едва уцелевшего в ходе эксплуатации, с ресурсом хода — в одну сторону. Егор решил, что собрали его в последний путь без болтов и гаек с надеждой и богом на устах.

Когда за окном закончился Ростов и в автобусе в одночасье поутихли пьяные пересуды новобранцев, стало уныло и так скверно будто автобус вёз уже умерших людей в преисподнюю. Только минуту назад они храбрились и были горды собой, а спустя это самое время