весь город. У вокзала пассажиров встречали извозчики, но прокатиться находилось мало желающих. Раскормленный при нэпе рысак, разбрызгивая снег копытами, уносил по направлению к Триумфальным воротам Тверской заставы широкозадого кучера-лихача, которому удалось заполучить в свои сани с отороченными лисьим мехом полостями седока побогаче.

Старик в обтертом овчинном полушубке, прилепившийся бочком на узких козлах у самого хвоста пегонькой клячонки, махал рукавицей, подзывая Костю. Тот из любопытства приценился и воскликнул:

— Ты с ума сошел, дед! Это студенту в университете стипендия на целый месяц!

— Стюденту! — возразил крикливо извозчик. — Стюденту советская власть небось по два фунта хлеба в день выдает, а моей кобыле — шиш с маслом! Она у меня бессознательная меньшевичка-оппортун, совзнаков не жует, ей сенца подавай… Овес уж и забыла как на зубах хрустит.

Мальчишка набивался с салазками:

— Свезем за десятку?

В кармане у Кости всего лишь была «двадцатка» (миллионов рублей) на случай, если не сразу выплатят стипендию. Небольшое денежное пособие, выданное на переезд в Москву Еланским губкомом, он оставил семье.

Пересветов сдал чемодан и книги в камеру хранения. Выйдя на площадь уже налегке, с одним портфелем, он вспрыгнул на подножку перегруженного трамвая и кое-как протиснулся внутрь.

Толстая кондукторша в ватном бушлате и валенках, с колодкой трамвайных билетов в виде растрепанной бумажной швабры, бойко объявляла очередную остановку:

— Церковь Василия Косорыльского! Кому сходить?

— Невежество! — Обернувшись на этот возмущенный возглас, Костя увидел волосатого священника в меховой шапке. — Храм Василия Кесарийского, а ты что кричишь? Преподобный Василий Кесарийский!

— Косорыльский… А я как сказала? Что вы ко мне цепляетесь, гражданин?

Через остановку или две она объявила «Садово-Трухмальную», и Костя сошел пересесть на трамвай «Б», ползавший по Садовому кольцу.

6

— А, наш опоздавший!

Секретарь института Уманская, молодая женщина с большими карими глазами, за письменным столом что-то быстро переписывала чернилами с карандашного текста. В канцелярии было прохладно, секретарша сидела в синем рабочем халате поверх платья и с беретом на голове, закрывавшим прическу.

— Что же вы не явились вчера? — спросила она, не отрываясь от бумаг. — Вчера мы справляли первую годовщину существования института.

— Я не знал.

— Представители были от ЦК партии, от Исполкома Коминтерна. Торжественное заседание в актовом зале, фотографировались… Затем банкет: в спортивный зал столы принесли, вместе сдвинули, — пояснила она, оглядывая Костю, пока перевертывала лист бумаги, и усмехнулась, сдерживая зевоту. — Мало этого, под утро еще пляску затеяли в коридоре… Вы сейчас идите к Семену Ефимовичу Геллеру, он распорядится о жилье для вас.

— Кто это Геллер?

— Геллер?.. Выборный заместитель ректора по хозяйственным делам, слушатель философского отделения… На третьем этаже вторая комната налево.

«Что значит Москва!» — крутя головой, усмехался про себя Пересветов, поднимаясь на третий этаж по лестнице. В Еланске совсем еще недавно спорили, как обставлять открывающийся партийный клуб: некоторые отвергали «нэповскую роскошь» и предлагали ограничиться деревянными лавками-топчанами. А тут — юбилей с банкетом…

Отыскав комнату Геллера, он постучался раз и два, прежде чем ему ответили неясным возгласом. Приоткрыв дверь, увидал рукав пиджака, свисавший со спинки стула, и высунутую из-под одеяла босую мужскую ногу. В небольшой комнате с белеными стенами помещался у окна стол, заваленный книгами и рукописями, на полу валялись ботинки и рядом с ними роговые очки, наполовину вынутые из футляра.

— Что вам, товарищ?

С подушки поднялась крупная голова с черными вихрами. Прищуренные глаза уставились на вошедшего. Костя выразил готовность зайти попозже, но замректора, узнав, в чем дело, потянулся к столу за карандашом и бумагой и, не слезая с постели, начертал две записки: коменданту и в бухгалтерию.

— У вас семья?.. М-гм… Большие комнаты розданы. К лету отремонтируем четвертый этаж, тогда что-нибудь выкроим.

Бухгалтер выдал Пересветову в счет стипендии аванс. Уманская, узнав, что у новичка вещи на вокзале, посоветовала:

— Знаете что? Возьмите у коменданта салазки. В трамваях теснота, а чем извозчику платить — на себе прикатите. У нас некоторые слушатели так делают.

Комендант, широкоскулый парень из бывших армейских хозяйственников, не успевший еще после демобилизации износить военную гимнастерку, вывел Костю во двор и выкатил из сарайчика на снег крепко сбитые деревянные салазки с привязанной к передку веревкой.

— Если думаете жену выписывать, — сказал он, — так берите сейчас у меня сразу две кровати. А то их на складе не останется.

Он дал Косте ключ от комнаты и помог снести на третий этаж две складные железные койки, столик канцелярского типа, обитый покоробленной фанерой, и некрашеную табуретку.

7

В полуподвальной столовой было довольно шумно, раздавался даже детский плач. Лампочки светили тускловато, поэтому не первая белизна скатертей не слишком бросалась в глаза. Тот же комендант помогал двум девушкам разносить блюда. Десятка полтора столиков все были заняты людьми разных возрастов. Слушатели столовались здесь с семьями.

За Костин столик сел высокий молодой человек, бритый, смуглый, в новом сером костюме. Он развернул номер «Правды», а суетившемуся между столиками коменданту повелительно бросил:

— Жиго де мутон!

Тот весело осклабился и живо подал две тарелки пшенного супа, с плавающими в нем стружками поджаренного лука и зеленоватыми кружочками конопляного масла. Костин сосед молча хлебал суп, закусывая черным хлебом и не переставая читать. Потом скомандовал:

— На второе — Камилл Демулен!

Костина невольная улыбка не заставила его даже повести бровью. Расторопный комендант принес им по рыхлой мясной котлете с картофелем.

Пообедав, Костя погрузил в трамвай пустые салазки, а через час волочил их за собой с поклажей по синему вечернему снегу московских переулков, мимо уютно светившихся окон. Чистое, до краев наполненное морозным воздухом небо дрожало крупными звездами.

Впервые за эти месяцы на Костю снизошло устойчивое ощущение спокойствия. Все устанавливалось на места. Ничто больше не оторвет его от книг. К нему приедет Оля, вот только он обоснуется в институте.

На Смоленской площади Костя остановился. Расправив плечи, улыбнулся и осторожным медленным вздохом набрал полную грудь холодного крепкого воздуха. Пальцы ног в сапогах пощипывало.

С угла Арбата бежал мальчишка и тонким голосом кричал:

— Свежий номер газеты! Владивосток — город нашенский! Новая речь Ленина!

К мальчишке подходили прохожие.

— Была Россия нэповская, будет социалистическая! Социализм — не икона!.. Ленин выступил на заседании Моссовета!

Костя быстро подогнал к тротуару салазки. Всего лишь второй месяц, как Ленин выздоровел после долгой болезни.

Утром, выйдя умыться, Костя в коридоре на стене прочел карандашное объявление:

«Обитателей третьего этажа просят не увлекаться шумными телодвижениями и не устраивать по вечерам кошконов, так как при этих условиях этажом ниже заниматься нет абсолютно никакой возможности. Если безобразия не прекратятся, будем жаловаться в партбюро».

По