Однако Джон Гэбриэл всегда был воплощением саморекламы. Все,что бы он ни делал, делалось на публику.

Если Джон Гэбриэл действительно был отцом Климентом, обэтом, вне всякого сомнения, стало бы известно всему миру.

Нет, я не верил, не мог поверить.

Но когда Кэтрин наконец выдохлась, когда огонь в ее глазахпогас и она с прежней монотонной настойчивостью произнесла: «Теперь вы пойдете,пожалуйста?» – я позвал Парфитта.

Он помог мне встать, подал костыли, с его помощью яспустился с лестницы и сел в такси; Кэтрин села рядом.

Видите ли, я должен был сам во всем убедиться. Было ли это смоей стороны простое любопытство или возымела действие настойчивость КэтринЮгобиан? (В конце концов, я все равно ей уступил!) Как бы то ни было, я хотелувидеть Джона Гэбриэла; хотел узнать, смогу ли я соединить историю отцаКлимента с тем, что мне было известно .о Джоне Гэбриэле в Сент-Лу. Возможно,мне хотелось знать, смогу ли я увидеть то, что видела в нем Изабелла, что онадолжна была видеть, чтобы поступить так, как она поступила.

Не знаю, чего я ожидал, поднимаясь вслед за Кэтрин Югобианпо узкой лестнице в маленькую спальню. Там был врач – француз с бородкой иважными манерами жреца.

Он склонился было над своим пациентом, но при виде меняотступил в сторону и вежливым жестом попросил подойти. Он окинул менялюбопытным взглядом: я оказался тем, кого великий человек, умирая, выразилжелание видеть.

Лицо Гэбриэла поразило меня. Прошло столько времени с техдалеких дней в Заграде. Я бы не узнал его в человеке, неподвижно лежавшем накровати. Он умирал.

И конец был близок. Мне казалось, что я не нахожу ничегознакомого в чертах этого изможденного лица. Должен признаться: во всем, чтокасалось внешности, Кэтрин была права. Это истощенное лицо было лицом святого.Страдальческое, измученное, аскетическое. И в то же время излучающее благодать.

Но все это не имело ничего общего с человеком, которого язнал как Джона Гэбриэла.

Умирающий открыл глаза, увидел меня и ухмыльнулся Это былата же самая ухмылка и те же самые глаза – прекрасные глаза на небольшомуродливом клоунском лице.

– Значит, она все-таки вас заполучила! Армяне великолепны! –произнес он. Голос был очень слабый.

Да, это был Джон Гэбриэл. Он подозвал врача и тихо,страдальческим, но властным тоном потребовал обещанный стимулятор. Врачпротестовал – Гэбриэл настаивал.

Как я понял, это ускорило бы конец, но Гэбриэл сказал, чтопоследний короткий прилив энергии для него важен, даже необходим.

Пожав плечами, доктор уступил и сделал инъекцию.

Он вышел вместе с Кэтрин, оставив нас вдвоем.

– Я хочу, – сразу начал Гэбриэл, – чтобы вы знали, какумерла Изабелла.

– Мне все уже об этом известно – Нет, я так не думаю, –возразил он и рассказал, что на самом деле произошло тогда в кафе в Заграде.

Я же расскажу все позднее и в соответствующем месте моегоповествования.

После этого Гэбриэл произнес всего лишь одну фразу.

Но именно из-за нее я и взялся за перо.

Отец Климент принадлежит истории. Его необычная жизнь,полная героизма, стойкости, мужества и сострадания, принадлежит тем, кто любитописывать жизнь героев. Организованные им общины послужат основой для новыхэкспериментов в области человеческого существования. Появится еще много книг ожизни человека, который придумал и создал эти первые общины.

Это не история отца Климента. Это история Джона МерриуэзераГэбриэла, Креста Виктории за боевые заслуги, приспособленца, человекачувственных страстей и огромного личного обаяния.

И он, и я, каждый по-своему, любили одну и ту же необычнуюженщину Все мы, приступая к описанию истории своей собственной жизни, ставимсебя в качестве центральной фигуры.

А с течением времени задумываемся, начинаем сомневаться,попадаем в тупик. Так случилось и со мной. Сначала это была моя история.Позднее я решил, что это история нас двоих, Дженнифер и моя, подобно историиРомео и Джульетты, Тристана и Изольды. Потом наступила потеря всех иллюзий . Новот в беспросветном мраке моих разочарований, словно лунный свет, появиласьИзабелла. И тогда она стала центральной фигурой гобелена, а я... я был всеголишь фоном, вытканным стежками, – не более. Не более, но и не менее, ибо безоднообразного блеклого фона не сможет выделиться рисунок.

Но вскоре рисунок опять изменился. Теперь это была уже немоя история и не история Изабеллы, а история Джона Гэбриэла.

И она кончается здесь. Кончается вместе с Джоном Гэбриэлом.Но в то же время именно здесь она и начинается.

С чего начать? С Сент-Лу? С собрания в Спортивном комплексе,где будущий кандидат от консервативной партии майор Джон Гэбриэл, кавалер КрестаВиктории, был представлен старым (очень старым!) генералом и произнес речь,несколько разочаровав нас всех своим простоватым монотонным голосом и уродливымлицом, так как нам, дабы подкрепить собственную решимость, пришлось вспомнить овоинской доблести кандидата, равно как и о том, что необходимо сближение снародом – ведь привилегированный класс в наше время так ничтожно мал!

Может быть, начать с Полнорт-хауса... Низкая длиннаякомната, окна, выходящие на море... Терраса, куда в ясные, погожие дни можнобыло перевозить мою каталку, чтобы я мог видеть Атлантику – ее грохочущие валыи темно-серую скалу, прерывавшую линию горизонта, а на скале – зубчатые стены ибашни замка Сент-Лу, который, как мне всегда казалось, выглядел будтоакварельный этюд, сделанный романтической юной леди в году этак одна тысячавосемьсот шестидесятом.

Замок Сент-Лу производил обманчивое впечатлениетеатральности, ложного романтизма, что иногда присуще предметам подлинным. Повсей вероятности, замок был возведен еще в ту пору, когда человеческая природабыла достаточно естественной, чтобы испытывать удовольствие от романтизма и нестыдиться этого. Замок наводил на мысль об осадах, драконах, пленныхпринцессах, рыцарях, облаченных в доспехи, и прочем пышном и пустом великолепии,знакомым по дрянным историческим кинолентам. Хотя, если вдуматься, история, всущности, и есть не что иное, как дрянное кино.

При виде замка Сент-Лу ожидаешь встретить персонажей,похожих на леди Сент-Лу, леди Трессилиан, миссис Бигэм Чартерно и Изабеллу. Ипоражаешься, когда действительно встречаешься с ними.

Может, мне и начать свой рассказ с визита, который нанеслимне эти три старые дамы вместе с Изабеллой? Престарелые леди отличалисьгорделивостью осанки; их одежда давно вышла из моды; бриллиантовые броши были встаромодной оправе. Помнится, я тогда с удивлением сказал Терезе: «Они немогут... просто не могут быть... настоящими!»