Фабричная система не могла быть навязана рабочим без предварительного лишения их альтернатив и насильственного лишения доступа к любым источникам экономической независимости. Ни один несломленный человек, обладающий чувством свободы или достоинства, не подчинился бы фабричной дисциплине. Экономист Стивен Марглин сравнил текстильную фабрику XIX века, на которой работали нищие дети, купленные на рынке рабов, с римскими кирпичными и гончарными заводами. В Риме фабричное производство было исключительным явлением в мануфактурах, где доминировали свободные люди. Фабричная система на протяжении всей истории была возможна только при наличии рабочей силы, лишенной какой-либо жизнеспособной альтернативы.

«Сохранившиеся факты [...]убедительно свидетельствуют о том, что организация труда по фабричному принципу в римские времена определялась не технологическими соображениями, а относительной властью двух производственных классов. Вольноотпущенники и граждане обладали достаточной властью, чтобы поддерживать работу гильдий. У рабов не было власти — и они попадали на фабрики» [« What Do Bosses Do? »].

Проблема старой системы производства, при которой кустарные рабочие могли производить текстиль на договорной основе, заключалась в том, что по итогу устранялся их контроль над продуктом. Фабричная система имела преимущество в дисциплине и контроле, когда рабочие были организованы под руководством надсмотрщика.

«Истоки и успех фабрики лежат не в технологическом превосходстве, а в замене контроля капиталиста над процессом труда и количеством производимой продукции на контроль рабочего, в изменении выбора рабочего, сколько работать и производить, основанного на его предпочтениях в отношении досуга и товаров, к выбору того, работать или не работать вообще, что, конечно, вряд ли можно назвать выбором».

Марглин взял классический пример Адама Смита о разделении труда при изготовлении булавок и поставил его на место. Повышение эффективности произошло не за счет разделения труда как такового, а за счет разделения и последовательности процесса на отдельные задачи с целью сокращения времени на изготовление товаров. Этого можно было бы добиться, если бы один кустарный рабочий разделил различные задачи и затем выполнял их последовательно (например, вытягивал проволоку для всего цикла производства, затем выпрямлял ее, затем резал и т.д.).

«Без специализации капиталист не играет существенной роли в производственном процессе. Если бы каждый производитель мог сам объединить составные части производства булавок в итоговый продукт, он бы вскоре обнаружил, что ему не нужно иметь дело с рынком булавок через посредничество коммерсанта. Он мог бы продавать напрямую и присваивать себе прибыль, которую капиталист получал от посредничества между производителем и рынком».

Этот принцип находится в центре истории промышленных технологий последних двухсот лет. Даже учитывая необходимость заводов для некоторых форм крупномасштабного, капиталоемкого производства, в рамках завода обычно существует выбор между альтернативными производственными технологиями. Промышленность последовательно выбирает технологии, которые снижают квалификацию рабочих и переносят принятие решений вверх по управленческой иерархии. Еще в 1835 году доктор Эндрю Ур (идеологический предшественник тейлоризма и фордизма) утверждал, что чем более квалифицирован рабочий,

«тем более своевольным и [...] менее подходящим компонентом механической системы» он становится. Решение состояло в том, чтобы устранить процессы, требующие «особой ловкости и твердости рук [...] хитрого рабочего», и заменить их «механизмом, настолько саморегулирующимся, что им может управлять ребенок» [Томпсон, Philosophy of Manufactures, стр. 360]. И этому принципу следовали на протяжении всего двадцатого века. Уильям Лазоник, Дэвид Монтгомери, Дэвид Ноубл и Кэтрин Стоун создали превосходное количество работ по этой теме. Даже если корпоративные эксперименты по самоуправлению работников повышают моральный дух и производительность труда, снижают травматизм и прогулы, не оправдав надежд руководства, от них обычно отказываются из-за страха потерять контроль.

Кристофер Лаш в своем предисловии к книге Ноубла America by Design так охарактеризовал процесс де-скиллинга:

«Капиталист, экспроприировав собственность рабочего, постепенно экспроприировал и его технические знания, утверждая свое господство над производством.

Экспроприация технических знаний рабочего имела своим логическим следствием рост современного менеджмента, в котором концентрировались технические знания. Поскольку научное управление разделило производство на составляющие его процедуры, превратив рабочего в придаток машины, произошло значительное увеличение технического и надзорного персонала для контроля за производственным процессом в целом» [Стр. 11-12].

Экспроприация крестьянства и навязывание фабричной системы труда не прошли без сопротивления; рабочие точно знали, что с ними делают и что они потеряли. В 1790-е годы, когда риторика якобинцев и Томаса Пейна была широко распространена среди радикально настроенного рабочего класса, правители «колыбели свободы» жили в страхе, что страну охватит революция. Система полицейского контроля напоминала оккупационный режим. Хэммонды ссылались на переписку между магистратами северной части страны и Министерством внутренних дел, в которой закон откровенно рассматривался «как инструмент не правосудия, а репрессий», а рабочие классы «представали [...] как беспомощное население» [Town Labourer, стр. 72].

«В свете документов Министерства внутренних дел, [...] ни одно из личных прав, присущих англичанам, не имело реальности для рабочего класса. Магистраты и их клерки не признавали никаких пределов своей власти над свободой и передвижениями рабочих. Законы о бродяжничестве, казалось, превалировали над всей хартией свобод англичанина. Они использовались для того, чтобы посадить в тюрьму любого мужчину или женщину из рабочего класса, который казался магистрату неудобным или мешающим персонажем. Они предлагали самый простой и быстрый способ преследования любого, кто пытался собирать деньги для семей уволенных рабочих или распространять литературу, которую магистраты считали нежелательной» [Там же, стр. 80].

Сэр Роберт Пиль и его «бобби» — профессиональные силовики — заменили систему posse comitatus, поскольку последняя была неадекватна для контроля над населением все более недовольных рабочих. Во время волнений луддитов и других беспорядков королевские чиновники предупреждали, что «применение закона о страже и охране порядка означало бы дать оружие в руки наиболее сильным недовольным». В начале войны с Францией Уильям Питт прекратил практику размещения армии в питейных заведениях вперемешку с населением. Вместо этого в промышленных районах были построены казармы, «чисто в полицейских целях». Промышленные районы «стали напоминать страну, находящуюся под военной оккупацией» [Там же, стр. 91 -92].

Полицейское государство Питта дополнялось квази-частным линчеванием, в проверенной временем традиции чернорубашечников и эскадронов смерти. Например, «Ассоциация защиты собственности от республиканцев и левеллеров» — анти-якобинская ассоциация дворян и владельцев мельниц — проводила обыски в домах и организовывала сожжение чучел Томаса Пейна в стиле Гая Фокса; толпы «Церкви и короля» терроризировали подозреваемых радикалов [Томпсон, «Planting the Liberty Tree», глава пятая].

Томпсон охарактеризовал эту систему контроля как «политический и социальный апартеид» и утверждал, что «революция, которая не произошла в Англии, была полностью такой же разрушительной», как и та, что произошла во Франции [Стр. 197-198].

Наконец, государство способствовало развитию мануфактур через