— Мамаша к себе на электроламповый устроила, — говорит Леня, — а там одни девушки! Платочки, платочки, платочки, а среди них — щетка: это я.

…Варан раздул грудь, набычился и, вроде такой громоздкий, как припустит! Размахивая толстым чешуйчатым хвостом, мчался во весь дух на англичан индонезийский потомок гигантских ящеров…

— Почтальоном мне тоже не понравилось, — сквозь треск «Каштана» доносится Ленин голос, — вставать очень рано. А вообще-то, я ювелир!

— Как это? — спрашивает Нунка, не отрываясь от экрана. Потому что и англичане не растерялись: открыли ящик, а в нем приманка — туша антилопы!

— Образование такое, — отвечает Леня. — Жалко, протратился!

— Протратился! — ахнула Мариам.

— Ну, там, на ювелирном, — говорит Леня, — после работы золотую пыль сдают. А я — то чихну, то рукавом смахну!..

…Угодил варан в ловушку. Ящик захлопнули — и в зоопарк.

— А сюда меня бабуся пристроила, — Леня выключил киноаппарат и зажег свет. — Помнишь мою бабусю?

— Августина Пегасьевна! — сказал Мариам.

— Точно! — обрадовался Леня.

И мы пошли домой. Нунэ — к себе. Леня — к бабусе.

А я — к нам, с Чипсом и Мариам.

Мои приехали в субботу.

Мама с магнитофоном-«репортером» в сумке через плечо. В желтой куртке, с веснушчатым носом и с целым букетом лиловых астр! Ну и папа тоже — в кепке-«рихтеровке»!

Я его не видела две с половиной недели. А я за него, когда он ездит читать свои лекции о международном положении, все время переживаю.

Особенно после того случая на Печоре.

В прошлом году в феврале поехал папа на Крайний Север. И вот вечером из Дворца культуры, где он должен был выступать, присылают в гостиницу лошадь с санями.

Метель! Мороз — минус какое-то ужасное количество градусов. Возница в тулупе, а моего папу в два тулупа завернул! И рукавами завязал сверху и снизу.

Едут через реку Печору. Пурга! Ветер! Тьма вокруг египетская! Вдруг — сугроб! Резкий поворот!.. И мой папа вываливается из саней прямо с головой в сугроб!

Возница чувствует — сани легче стали, лошадь быстрей пошла.

Развернул — и назад!

Схватил папу на руки, прямо в тулупах, закрученного, — обратно его, в сани!

Папа ему:

— Спасибо, гражданин!

А возница:

— Какой же я, — говорит, — «гражданин»! Я — гражданка!

Дальше ехала — всю дорогу оглядывалась. Наконец-то все теперь дома!

Чипс на радостях чуть хвост не отшиб — размахался!

Я сама-то выскочила не хуже Чипса.

Мама принюхалась и говорит:

— Чем это у тебя пахнет — вкусным?!

— Лобио! — говорю я. — Фасоль такая, армянская.

— Ой-ой-ой! — говорит папа.

И тут в переднюю выплывает Мариам. В бабушкином фартуке с самоваром на животе! С черными бровями, копия дядя Ованеса!

— …Доброе утро! — это мои родители сказали хором.

— Доброе здоровье! — отвечает Мариам.

— Ма! — говорю я, так как чувствую, что пора объясниться. — Понимаешь… у нас… с Мариам… В общем, это… будет ребенок!

У мамы с плеча поехал магнитофон.

Она еле успела его подхватить, зато на пол посыпались астры.

Папа, я и Мариам бросились их подбирать.

— К-какой ребенок??? — спрашивает мама.

— Какой-какой! — бурчу я с пола. — Обыкновенный.

Милиционер шел, раскачивался, не по-милиционерски махал руками и делал такие широкие шаги, как будто в ушах у него гремела музыка.

И мы с Нункой тоже — шагали за ним по Тверскому бульвару. И падал снег! И опять никто не знал, где мы. Даже Мариам и Чипс не отыскали бы!

Я раньше тут жила, до школы, на старой квартире. И вечно гуляла с какими-нибудь старушками.

А мама бежит к себе на радио. Разбежится и едет по льду, по черным ледяным каткам! И в конце бульвара становится такого роста — как я.

Я когда тут иду и дом вижу мой — с геодезической вышкой! И эти фонари на длинной ноге!.. Фонарь «сорок»! Фонарь «тридцать четыре»! Сами серым покрашены, а номера — желтые!.. Сказать не могу, до чего мне нравится здесь ходить.

— А у нас в Схоторашене, — заявляет Нунэ, — только стемнеет — лягушки квакают! Как волки завывают!

Тоже мне, сказанула, будто ей здесь плохо — на Тверском!

«Красная площадь» — стрелка направо.

«Трубная площадь» — стрелка вверх.

Валит снег! Трубной площади на небе не видно!

Переходим улицу и оказываемся перед будкой ассирийца — чистильщика ботинок. У стекла снаружи висят шнурки. Под шнурками на стуле — железные подковки.

— Почем подковка? — спрашиваю.

— Не продается! — отвечает ассириец. Он в шапке и пиджаке синем с люрексом. — Хе! Хе! Бери любую! На счастье! Хе! Хе! Хе!

На руке у ассирийца написано «Миша». Сидя, стертым веником он метет из будки снег.

Угол Тверского и улицы Горького пахнет гуталином.

— Зайдем в «Армению»? — предлагает Нунка.

— Давай! — говорю я.

Вдвоем тянем к себе крученую с серебряными шишками дверную ручку магазина «Армения».

На люстрах с ветками, гранатами и виноградными листьями — тоже такие же три шишки!

Мы стоим в «Сувенирах» и глазеем на нарды. Хотя выставлена «ТОЛЬКО ДОСКА БЕЗ ФИШЕК И ЗАРЫ». Так на ней написано.

Еще есть золотые туфли!.. Чеканка с профилем Давида Сасунского!.. Заколки!.. Потом — купаты и сосиски!.. Соленые огурцы!..

И банки с надписью «АДЖИКА»…

«Армения»! — на круглых значках продавцов.

«Армения»! — на конвертах пластинок.

«Армения»! — отбивают кассирши на чеках…

Появилась уборщица с ведром — в белой пилотке и красной кофте с заплатками на локтях!

Она ныряет рукой в ведро, выуживает и выжимает пупырчатую тряпку.