В запечатанном скрепкой пакетике из «Си-ви-эс» лежала пара новых шнурков.

Мой левый шнурок лопнул как раз перед обедом. А еще раньше утром тот же левый шнурок развязался, и пока я сидел за столом и корпел над служебной запиской, ступня ощутила близость свободы, выскользнула из душной черной кожи и принялась разминаться на ковровом покрытии во весь пол, ритмично притоптывая под столом, где, в отличие от изрядно нахоженных троп, покрытие было почти таким же мягким и пушистым, как сразу после укладки. Только под столами и в конференц-залах, которыми редко пользуются, ворс все еще достаточно пышный, так что прекрасным мисс и вольтам ночной смены достаточно нескольких взмахов волшебными щетками пылесосов для укладки незапыленных ворсинок в разных направлениях, чтобы они то поглощали, то отражали свет. Почти повсеместное в офисах ковровое покрытие существует, пожалуй, на протяжении всей моей жизни, судя по черно-белым фильмам и картинам Хоппера; с тех пор, как ковровые покрытия стали обычным явлением, шагов проходящих мимо людей не слышно; только похлопывание плащей, звон мелочи в карманах, скрип обуви, негромкое, но многозначительное посапывание – сигнал себе и окружающим, что они очень заняты и идут не просто так, а по важному делу, да еще почти различимый на слух свист разносортных и ошеломительных ароматических шлейфов секретарш, деликатное покашливание, высовывание языков и прикладывание к горлу унизанных браслетами рук, которыми особо стильно надушенные секретарши обмениваются при встрече. В каждом офисе найдется один-два сотрудника (в моем – это Дэйв) с характерным ритмом походки, которые по-прежнему умудряются отличаться перестуком шагов, но в большинстве своем на работе мы скользим – заметное улучшение, как известно каждому, кто бывал в тех комнатах офисов, где полы по тем или иным причинам до сих пор застелены линолеумом – в кафетериях, курьерских, компьютерных. Линолеум еще можно было терпеть, когда впечатление сглаживал мягкий свет ламп накаливания, но сочетание флуоресцентных ламп и линолеума, распространенное несколько лет, когда мода на то и другое совпала, глаз не радует.

Итак, я работал, а моя ступня без каких-либо сознательных санкций с моей стороны выскользнула из расшнуровавшегося ботинка и принялась изучать текстуру коврового покрытия; но сейчас, реконструируя в памяти этот момент, я понимаю, что имело место конкретное желание: когда ступня в носке скользит по ковровому покрытию, ворсинки носка и ковра путаются и сцепляются, и тебя радует не текстура коврового покрытия, а скольжение внутренней поверхности носка по подошве ноги, которое обычно ощущаешь только утром, впервые за день натягивая носок[5].

Без нескольких минут двенадцать я прекратил работу, избавился от берушей, а потом, гораздо осторожнее, – от стакана с остатками утреннего кофе: поместил его стоймя между пустыми банками, наклонившимися друг к другу на дне мусорной корзины. Копию служебной записки, которую кто-то снял для меня, я подколол к копии предыдущей записи по тому же вопросу, а сверху самым небрежным своим почерком надписал для менеджера: «Эйб, добивать их или плюнуть?» Сколотые бумаги я уложил в лоток «Элдон», не зная, стоит сразу передать их Эйбелардо или нет. Потом надел ботинок: опрокинул его набок, подцепил ступней и, потряхивая, просунул ее внутрь. Все это я проделал на ощупь, а когда скрючился над столом, почти уткнувшись носом в бумаги, чтобы завязать шнурок, то слегка загордился, обнаружив, что могу справиться с ним не глядя. В эту минуту мне помахали убегающие на обед Дэйв, Сью и Стив. Застигнутый в разгар процедуры завязывания шнурка, я не сумел небрежно махнуть в ответ, потому выдал неожиданно сердечное «удачного, ребята!» Они исчезли, а я подтянул левый шнурок, и – рраз! – он лопнул.

Вираж скепсиса и смирения, по которому я прокатился в эту минуту, был из тех, что создаются определенными событиями, сбоями в рутинной деятельности вроде следующих:

а) на верхней ступеньке лестницы думаешь, что впереди еще одна ступенька, и громко топаешь ногой по лестничной площадке;

б) дергаешь за красную нитку, чтобы вскрыть упаковку лейкопластыря, нитка отрывается, а упаковка остается целой;

в) вытягивая ленту скотча из рулончика, полуутопленного в черном, увесистом даже не корпусе, а целом «дюзенберге», прислушиваешься к плавно нисходящему шепоту, с которым клейкое покрытие отделяется от оборотной стороны ленты (а шепот понижается, поскольку клейкая полоска, за которую тянут, усиливает звук и одновременно удлиняется[6]), и вдруг, когда уже хочешь оторвать отмотанный кусок, прижав его к зубчатой металлической пластинке, наружу является внутренний конец ленты, и добытый липкий отрезок неожиданно вырывается на свободу и скручивается. Особенно сейчас, с появлением стикеров, по сравнению с которыми массивные черные футляры для скотча выглядят еще более грандиозными, бидермейеровскими и прискорбно упраздненными, так и кажется, что до конца рулона скотча никогда не доберешься, а когда все-таки добираешься, то на краткий миг испытываешь чувство, близкое к потрясению и скорби;

г) собираешься скрепить степлером толстую пачку бумаг, уже налегаешь на бронтозаврову голову рычага степлера[7], предвкушаешь все три этапа этой процедуры: