В субботу она вернулась довольно поздно. Особняк ей показался каким-то притихшим, и она поймала себя на том, что старается бесшумно проскользнуть по длинному коридору.

— Джейн! — Она вздрогнула от неожиданности и подошла к двери библиотеки, откуда донесся голос отца.

— Папа? Почему ты сидишь в темноте? С тобой ничего не случилось?

Мартин включил настольную лампу. Он, как всегда, сидел в своем любимом кожаном кресле.

— Приехал Фрэнк Беррингтон.

Джейн машинально оглядела библиотеку.

— Он спит. Перелет был долгим и очень утомил его.

Джейн пристально взглянула на отца: он выглядел подавленным и мрачным. Без сомнения, его вновь терзало чувство вины.

— Папа, перестань, ради бога. Даже если он упрекает тебя…

— В том-то и дело, что у него и в мыслях этого нет. Фрэнк прошел все круги ада, но не ропщет на меня. Наоборот, он благодарен за то, что я помог Жозе Орланду вызволить его из лап бандитов.

— Тогда почему ты считаешь себя виноватым? Если он…

— Потому что я только что видел, во что превратился этот человек.

— Папочка, мне так тебя жаль, — тихо сказала Джейн.

Господи! Хоть бы он быстрее поправился, этот неведомый Фрэнк Беррингтон, молилась Джейн на следующее утро. Его выздоровление — единственное, что поможет отцу избавиться от гнетущего чувства вины.

Желая сделать отцу приятное, Джейн даже изменила своим любимым поношенным джинсам. Она облачилась в длинный хитон из тусклого золотистого шелка. Ей нравился этот цвет, удачно оттенявший ее янтарные глаза, но она и не подозревала, что струящийся шелк делает необычайно привлекательной и эффектной ее стройную изящную фигуру. От Джейн веяло свежестью, здоровьем и молодостью. В это утро она была похожа на породистую холеную лошадку.

Джейн сбежала вниз и замешкалась у коридора, ведущего в западное крыло дома, где располагались солярий и спальня, которую отец решил предоставить в распоряжение гостя. Эта комната была изолирована от остальных апартаментов, поэтому выбор отца поначалу удивил Джейн. Затем она сообразила: лестница могла оказаться труднопреодолимым препятствием для их больного гостя.

Нарисованный ею в воображении образ человека становился все более отчетливым. Американский офицер, участник превеликого множества военных кампаний, о которых взахлеб писали газеты. Потом Фрэнк ушел из армии, остался в Австралии и стал работать на дядю Уильяма. Должно быть, мистер Беррингтон — убеленный сединами ветеран, чьей профессией была война.

— Ты как раз вовремя, дорогая! — воскликнул Мартин. — Я только что говорил о тебе.

Джейн замерла от неожиданности. В своем любимом кожаном кресле сидел отец, а напротив него, в другом кресле, расположился их долгожданный гость. О подлокотник опирались костыли…

Джейн недоумевала: Фрэнк должен быть намного старше, почти таким же пожилым, как дядя Уильям и его товарищи по оружию. А Фрэнк оказался молодым, статным, с густой черной шевелюрой и темно-серыми глазами, которые, казалось, смотрели сквозь нее. Внутренний мир этого человека, подумала Джейн, наглухо закрыт для посторонних.

Въевшийся в кожу загар не скрывал бледности Фрэнка. С трудом сдерживаемая боль и смертельная усталость искажали красивые черты. Глубокий рубец прорезал лоб от изогнутой черной брови до начала буйной шевелюры. Прекрасные серые глаза омрачала легкая тень — память о перенесенных страданиях, — лишая их блеска и застилая печалью…

— Моя дочь Джейн.

Девушка натянуто улыбнулась. Взглянув на Фрэнка, она заметила, что печаль в его глазах на мгновение исчезла, уступив место откровенной неприязни. Джейн словно обдало холодом. Она смутилась, ощутив его недоброжелательность.

— Простите, что не встаю, — раздался низкий глубокий голос. — Именно такой я вас себе и представлял, мисс Ренкли.

— Благодарю вас, мистер Беррингтон. Это заслуженная награда отцу за мой словесный портрет. Рада, что он ему настолько удался, — не без иронии ответила Джейн.

Она пристально посмотрела на Фрэнка, тот невозмутимо взирал на нее, и взгляд у него был пронизывающий, тяжелый. Но Джейн это не смутило: он спас ее отца, все остальное неважно.

— Спасибо вам за папу, — с чувством проговорила она.

В глазах Фрэнка мелькнуло удивление.

— Я только выполнял свою работу — холодно, без улыбки ответил он.

— Но разве вы были обязаны жертвовать собой?

— Это входило в условия договора, и, если хотите, так я понимаю свой долг.

— И поэтому…

Он промолчал.

— …вы не могли отказаться? — закончила она.

В больших серых глазах вспыхнула искра гнева. Джейн, сама того не желая, попала в цель. Она поняла: их гость не любит, когда вмешиваются в его внутренний мир, он человек замкнутый и, возможно, высокомерный. Потому ее неуместная проницательность вызвала у него раздражение.

И она поклялась: больше никакой иронии, никаких насмешливых замечаний, она будет как можно бережнее относиться к этому человеку, возможно, изверившемуся в людях, на что он имел полное право, и не станет досаждать ему.

Фрэнк Беррингтон сидел на скамейке, упершись локтями в колени и устало уронив голову на исхудалые руки. Я уже три дня живу в этом доме, но по-прежнему слаб, как новорожденный щенок. Ничего не изменилось с тех пор, как я очнулся в госпитале в Претории, с безнадежной тоской думал Фрэнк. Боль в раненой ноге не утихает ни на минуту, малейшая неловкость — и приходится стискивать зубы, чтобы не застонать. Чашка кофе и поджаренный тост — ничего тяжелее, кажется, мои руки и не удержат. А тут еще эта чертовщина…

Стоило ему закрыть глаза, как перед ним возникал пленительный девичий образ: стройная, грациозная фигурка в золотистом хитоне и какие-то невероятные, густого янтарного цвета, глаза.

Фрэнк с трудом поднялся и, опираясь на костыли, направился к тренажеру. Боль пронзила его тело, бросила в сторону, но он постоял, перевел дыхание и продолжил свой мучительный путь. Все лучше, чем бесконечные мысли об этой неизвестно откуда возникшей девушке, о которой он не может, не имеет права думать.

Джейсон Макферсон сказал, что на сегодня хватит, но мало ли что говорят эти врачи! Фрэнк лег на тренажер и выжал ногами вес, который раньше показался бы ему смехотворным, но теперь… Невыносимая боль, словно электрический разряд, пробежала от бедра к лодыжке и вернулась вверх, к пояснице.

Фрэнк стиснул зубы и повторил упражнение. И боль, еще более нестерпимая, пронзила ногу. Ну и плевать на нее, на эту чертову боль! Он снова и снова поднимал вес, до тех пор, пока комната не поплыла перед глазами и раздирающая боль, обрушившаяся на него, словно дикий зверь, не погасила сознание.

Он не понял, что произошло, просто вдруг ощутил: в этой комнате что-то изменилось. Фрэнк был готов поклясться, что в ней повеяло ароматом живых цветов. Какой знакомый запах, подумал он и с силой втянул воздух. Да ведь это камелии! Их любовно выращивала мать…