Тот день прошел будто в какой-то круговерти. Андрей тогда, наверное, впервые по-настоящему ощутил в себе рыбацкий азарт. Он пугал рыбу каменным боталом, снуя на каюке поперек реки возле Синюшиного колена. И когда руки деревенели от усталости, пускал лодку по течению. Возле острова они вместе с Суперекой подбирали из воды одно крыло бредня и заводили его на левый песчаный берег реки. Хотя веризуб шел по Бугу огромными косяками, в невод попадало не более двух-трех рыбин. Но зато каких! Андрей никогда еще не видел таких серебристо-зеленоватых красавцев, каждый — до двадцати фунтов, в руках трудно было удержать.

Дядька Илько сразу же потрошил рыбу, рассекая ее вдоль спины острым ножом, который всегда носил на поясе в кожаном чехле, делал еще несколько надрезов и бросал в широкую кадку с лёком — крепким раствором кинбурнской соли.

— Как гов-ворится, пускай лежит, пока приду опять, — улыбался он, шевеля усами.

И снова Андрей прилаживал весла, толкал все более и более тяжелый каюк вверх, к тому неведомому рубежу, где должен был остановить косяки крупной стремительной рыбы. А Суперека будто и не ощущал усталости, сам вытаскивал бредень на песок, приказывая Андрею держать лодку, чтобы ее не снесло течением. Одежда на нем промокла то ли от пота, то ли от воды. Тронутые сединой волосы на голове взъерошились. Засученные до локтей, черные от постоянного загара руки искрились на солнце мелкой чешуей.

— Ну как, соврал сегодня Илько, что будем уху варить? — взглянул прищуренным глазом на своего помощника, высвобождая из матулы[7] последний улов. — Э-э, да тут не только на уху хватит, — сказал он, погрузив руки в кадку. — Как гов-ворится, навялим рыбки — и к гнездюкам[8]. Выменяем полотна тебе на шаровары, а то уже одни лохмотья на очкуре[9] держатся. Да и обувку какую-нибудь надо справить. Зима надвигается, а ты ведь уже казак.

Последние слова еле коснулись Андреева слуха. Усталость придавила его плечи тяжелым бревном. Все плыло перед глазами — и дядька с сеткой, и каюк, и хата на круче... Он лег на прогретый за день песок и сразу же погрузился в глубокий сон.

Проснулся от резких голосов, которые иногда срывались на крик. Поднял голову, прислушался. Рядом тихонько плескался Буг, шелестел камыш. Солнце уже зависло над темным частоколом далекого Савранского леса, и пылающий небосклон подкрашивал в красный цвет речку, пороги, лица двух незнакомцев, стоявших рядом с дядькой Ильком. Их кони паслись неподалеку в прибрежном овраге. Андрей приподнялся на локте, прислушался к разговору.

— Там объяснишь, — басовито чеканил слова худой, горбоносый, похожий на коршуна человек, показывая куда-то в сторону коротким кнутовищем, которое он держал в правой руке.

— Так я же не первый год здесь рыбачу, и, как гов-ворится, никогда не было никакой напасти, — оправдывался Суперека.

— Не прикидывайся дурачком! — грубо прервал его горбоносый. — Должен бы знать, что веризуб паланковая...

— Старшинская рыба, — вмешался в разговор низенький, бритоголовый, с пучочком рыжих волос на макушке.

Похожий на коршуна даже не посмотрел в его сторону, продолжал наседать на Супереку.

— Весь улов, — ткнул он кнутовищем в кадку, — завтра утром привезешь в слободу.

— Ага... Привезти, значит. Утром? — Добрые, мягкие глаза Илька Супереки прищурились, узенькими щелками резанули прибывших. — А кому сдавать, как гов-ворится?

— Сдашь мне, гардовничему, в паланковый ледник, — приказал горбоносый.

— Тебе?! — Андрей видел, как вздулись жилы на крутой шее дядьки, как стиснулись его пальцы в тяжелые кулаки. — А ты ее наловил?! Ты надрывался на водоворотах с самого рассвета?! — придвигался он к незваным гостям.

— Это что, неповиновение?! — хищно процедил сквозь зубы гардовничий, замахиваясь кнутовищем.

— Только посмей! — Суперека метнулся к каюку и выхватил из него пятифунтовое каменное ботало.

Андрей не узнавал всегда спокойного, рассудительного, мягкого дядьку Илька. Откуда взялись в нем эта решительность, смелость, резкость голоса?

Гардовничий медленно опустил руки. Обернулся к своему перепуганному напарнику.

— Пошли. Он еще на коленях ползать будет. — Быстро подошел к коню, взнуздал его и, легко, пружинисто вскочив в седло, бросил с угрозой: — Здесь тебе не Прогнойский угол, где вы топтались по старши́не. Погоди, завтра узнаешь, почем веризуб! Отведаешь пареной шелю́ги вдоволь! Натешишься у столба.

— Давай, закапывай поскорее! — с вызовом откликнулся Суперека.

Но гардовничий лишь взглянул на него коршуном. Вздыбил коня, пришпорил его и галопом поскакал вдоль берега. Бритоголовый, подпрыгивая в седле, двинулся следом за гардовничим.

Когда всадники отъехали, Суперека кинул ботало в каюк и изнеможенно сел на песок рядом с Андреем.

— Как гов-ворится, не было печали, так черти накачали. — Вздохнул, опуская голову. — Что будем делать, казаче?

— Ты ж обещал уху, — напомнил Андрей.

— Правда, — хлопнул Суперека по своим коленям широкими ладонями. — А я сижу истуканом и болтаю. Не зря говорится: что стар, что мал. Собирай плавник на костер, — велел, поднимаясь, Суперека. — Я мигом.

В ту же ночь, поужинав, они сложили в каюк весь свой скарб, рыболовецкие причиндалы, пойманную за день рыбу и поплыли вниз к поросшему дубовой рощей скалистому острову, разделявшему реку на два рукава. Перед тем как столкнуть каюк в воду, дядька Илько высек огонь, раздул трут, поджег от него пучок сухой травы и подошел к пустой хате.

— Так как, Андрей, пустим красного петуха, чтобы, как гов-ворится, и следа не осталось? — посмотрел через плечо.

Но парень молчал, понурившись, и еле сдерживал слезы: ему жаль было этого дома, в котором прошли почти все его детские годы, где знал каждую щелочку, мог ночью, без света, найти любую вещь. И грамоте учил его дядька Илько в этой хате. Не имея грифельной доски, буквы выводили угольком на задней стене. Забеливали ее известью и снова писали.

— Выучу тебя на писаря, — шутил дядька, — будешь иметь харчи и к харчам; как гов-ворится, поп живет с кадильницы, а писарь с чернильницы.

Все вмиг вспомнилось парню. Видел, что и Суперека колеблется. Трава в руке догорает, а он никак не решится поднести огонь к стрехе.

— Эх, где наше не пропадало! — Бросил неподалеку под ноги. — Пускай стоит, может, как гов-ворится, какому-нибудь бродяге пристанище даст. — Затоптал огонь, поклонился хате и, не оборачиваясь, пошел к