Эмиграция или периоды жизни в другой культуре в большинстве своём обладают довольно специфическими психологическими последствиями. Англичане знакомы с таким понятием как «пустить корни», под которым они подразумевают бессознательное влияние на колонистов, колониальных должностных лиц и т. п., которые «заражены» африканской ментальностью. Это влияние первоначально негативно, оно принимает форму медлительности, нечистоплотности, склонности придумывать фантастические истории и т. д., в общем, все те качества, в которых белые обычно обвиняют туземцев. Это бессознательное негативное влияние, однако, можно трансформировать в нечто позитивное, если человек, о котором идёт речь, не смотрит свысока на другую культуру, а уважительно открывается ей и принимает её представления и особенности серьёзно. В этом случае эффект будет скорее обогащающим, нежели негативным. Конечно, это верно повсеместно, не только в Африке.

У меня была возможность проанализировать человека, который провёл первые двенадцать лет свой жизни в Гонконге. Было удивительно, насколько бессознательно он стал китайцем. Затем, в процессе анализа, он стал сознательно изучать китайскую мудрость, и ему открылись прежде непредставимые горизонты. Как однажды заметил Юнг, американцы бессознательно ассимилировали значительную часть чёрного населения и коренных индейцев (причём даже те американцы, которые не имели кровной связи с этими группами). Сегодня, много лет спустя после того, как Юнг сделал это замечание, американцы начинают это осознавать, и многие пытаются сознательно открыть себя этим культурным влияниям. Однако такие влияния всё ещё изучены слишком слабо. Тем не менее, не вызывает сомнения, что страна и народ, к которым принадлежит человек, и их историческое развитие являются значительным фактором в психике людей. Мы по уши завязаны не только в нашем собственном прошлом, но и в нашем коллективном историческом прошлом, вне зависимости от того, нравится ли нам это, и осознаём ли мы это.

Более того, с психологической точки зрения прошлое может стать настоящим пожирающим монстром, который может полностью парализовать нас. Прошедшее, в котором неизбежно исчезает поток исторических событий, является грандиозной силой. По этой причине жители Индии представляют время в виде ужасающей богини Кали (от слова kala, иссине-чёрное, смерть и время), жители Тибета — как Махакала (великое время, Великий Чёрный), а в нашей собственной культуре это Отец Время, хромой, сатурнический старый мужчина, который всё поглощает. Также, как и у членов старых развитых семей можно заметить признаки вырождения, некую разновидность скептической усталости, когда больше не хочется начинать ничего нового, так и слишком значительное культурное прошлое может ложиться тяжким грузом на целые нации. Например, я часто замечала у итальянских интеллектуалов, что античная и средневековая культура так тяжело давят на них, что они временами утрачивают определённую наивность, которая нужна, чтобы начать что-то на самом деле новое. (Разумеется, это можно преодолеть при помощи понимания.) Как результат амбициозного перфекционизма, который требует от них продемонстрировать их культуру, выразить себя через лингвистические изыски и сопровождать каждое утверждение бесчисленным количеством ссылок и примечаний, они производят вещи, полностью лишённые силы, искусно выделанные художественные работы, избавленные от силы и влияния. Прошлое подобно огромной силе, которая засасывает вас и превращает в камень, если вы больше не движетесь вперёд или остаётесь на месте. Я полагаю, что многие люди стали симпатизировать коммунизму и анархизму, так как казалось, что они пообещали tabula rasa для нового начала. Люди проецируют качество наивности и мощи на низшие социальные классы и надеются, что от них придёт творческое обновление. Конечно, проекция является ошибкой. Они должны работать над tabula rasa и творческим новым началом внутри себя самих; так как если такие трансформации остаются только на внешнем коллективном уровне, они обычно приобретают негативный поворот.

Но почему вообще нужны какие-либо трансформации? Почему дух времени меняется в культуре с течением столетий? С юнгианской точки зрения это связано с определённым противоречием, существующим в человеческой природе, а именно противостоянием сознания и бессознательного. Выше я упоминала, что факторы коллективного бессознательного обладают двумя аспектами: с одной стороны, они выражают себя как «инстинкты» или «побудительные мотивы» — поведенческие формы, такие как сексуальность, стремление добиться положения в обществе, воспитание детей и территориальность; с другой, они проявляются как типично человеческий религиозно-мифологический мир фантазий. В этом последнем Юнг видел первичный элемент разума, формой выражения которого является символический жест и символический образ. На архаическом уровне, например, это многие «магические» идеи, которые вырастают вокруг инстинктивных действий[2]. В частности, Юнг наблюдал в Африке, как туземцы, живущие у подножия горы Элгон, каждое утро плюют на свои руки и затем протягивают открытые ладони в направлении восходящего солнца. Когда он спросил их о смысле этого действия, они только и могли ответить, что «мы всегда так делали». Они однозначно отрицали молитву солнцу. В действительности слюна повсеместно имеет значение «субстанции души», а восходящее солнце, aurora consurgens, символизирует появление божества. С нашей психологической точки зрения архетипический жест элгонцев означает что-то вроде «О Боже, мы подносим тебе в дар наши души!» Однако они были абсолютно бессознательны в отношении того, что делали. Они знали об этом также мало, как мы знаем о том, почему прячем яйца на Пасху[3] или зажигаем на Рождество свечи на принесённом в гостиную дереве.

Согласно Юнгу, инстинктивный мир первобытных племён ни в коем случае не прост; скорее он представляет собой сложное взаимодействие влияний психологических инстинктов и табу, ритуалов и племенных учений, которые накладывают на инстинкт формальные ограничения, что предотвращает стихийное и одностороннее проявление инстинктов и ставит их на службу высшим целям, то есть духовной деятельности, которая на этом уровне вся является частью религии. Таким образом инстинкт и разум в конечном итоге не являются противоположностями, а скорее выступают как часть хорошо настроенного психического равновесия. Однако все формы религии имеют тенденцию фиксироваться в жёстких формах, в которых возникает конфликт между изначально сбалансированными духовной и физиологической формой: духовные формы становятся более жёсткими, склонными к формализму, и отравляют или подавляют инстинкты, которые затем берут реванш вследствие увеличивающейся склонности к спонтанному проявлению. Такое вроде бы неблагоприятное событие повторяется бесчисленное число раз в ходе истории всех людей. Согласно Юнгу, это не просто бессмысленная катастрофа, скорее её скрытое значение состоит в стимулировании развития человеческого сознания в направлении большей дифференциации. Без противоположного полюса не бывает падения энергии, поэтому природа постоянно создаёт конфликтующие потенциалы, которые, по всей вероятности, имеют своей целью создание третьего дифференцированного фактора как решения. Когда бы ни нарушалась гармония между религиозной формой и инстинктивной природой вследствие омертвения первой, возникает психическая чрезвычайная ситуация. В прошлом она обычно изображалась в виде мифа об исчезновении благосклонных богов и торжестве вредоносных; или мифа о том, как вследствие высокомерия и богохульства человека все боги удаляются от него; или (например, в Китае) мифа, что небеса и земля больше не находятся в гармонии. В такие времена в коллективном бессознательном всегда констеллируются новые религиозные символы, которые примиряют или объединяют противоположности, — обычно это образ «космического человека», который как целитель и спаситель ещё раз объединяет верхний и нижний уровни творения.