Вот я и поехал.

В первой группе, куда я попал, всех представляли: это Элис,это Бренда, это Дауэр. Все улыбаются, у всех к вискам будто приставленыневидимые пистолеты.

Я никогда не называю свое настоящее имя в группахпсихологической поддержки.

Маленький скелет женщины по имени Клоуи с печально и пустосвисающей кормой брюк. Клоуи рассказывает мне, что самое худшее в ее мозговыхпаразитах — это то, что никто не хочет секса с ней. Вот такой она была, —настолько близка к смерти, что по ее полису страховки жизни было выплаченошестьдесят пять тысяч баксов; и все, чего хотела Клоуи — один раз напоследокзаняться любовью. Никаких интимных отношений, просто секс.

Что ответил бы парень? Я имею в виду — что бы ответили высами?

Весь путь умирания начался для Клоуи с небольшой усталости,а теперь ей слишком наскучил процесс лечения. Порнофильмы, — у нее дома,на квартире были порнофильмы.

Во время Французской революции, рассказала мне Клоуи,женщины в тюрьмах, — герцогини, баронессы, маркизы, все подряд, —были готовы трахаться с любым мужиком, который на них заберется. Клоуи дышаламне в шею. «Заберется», ну, мне понятно? «Поскачет». «Трахнет» — это ужеустарело.

«La petite mort», «маленькая смерть», как выражаютсяфранцузы.

У Клоуи были порнофильмы, если мне интересно. Амил-нитраты.Лубрикаты.

В обычном случае у меня возникла бы эрекция. Но ведь нашаКлоуи — облитый воском скелет.

С тем, как выглядит Клоуи — у меня ничего нет. Ну, не совсемничего. Ее плечо по-прежнему касается моего, когда мы садимся в круг наворсистый ковер. Была очередь Клоуи вести нас в направленную медитацию, и онаговорила о нас в саду безмятежного спокойствия. Она провела нас по холму вдворец с семью дверями. Внутри дворца семь дверей: зеленая, оранжевая дверь; иКлоуи рассказывала, как мы открываем каждую из них; голубая, белая, краснаядверь; и что мы обнаруживаем за ними.

Глаза закрыты, мы представляем свою боль как шар белогоисцеляющего света, кружащего вокруг наших ног и поднимающегося к нашим коленям,к нашей талии, к нашей груди. Наши чакры открываются. Сердечная чакра. Чакраголовы. Клоуи говорила о нас в пещерах, где мы встретим животное,покровительствующее нам. Моим оказался пингвин.

Лед покрывал пол пещеры, и пингвин сказал: «Скользи!». Безвсяких усилий мы заскользили по тоннелям и галереям.

Потом настало время объятий.

«Откройте глаза».

Это физический терапевтический контакт, как говорила Клоуи.Каждый из нас должен выбрать себе партнера. Клоуи обвила руками мою голову изарыдала. У нее дома было нижнее белье без завязок, — и она рыдала. УКлоуи была смазка и наручники, и она рыдала, пока я смотрел на секунднуюстрелку своих часов, отсчитывая одиннадцать оборотов.

Так что я не плакал в первой своей группе поддержки два годаназад. Я не плакал во второй группе поддержки, и в третьей тоже. Я не плакал нина кровяных паразитах, ни на раке кишечника, ни на органических пораженияхмозга.

Когда у тебя бессонница, дела обстоят так. Все маячит где-товдали, все лишь копия копии копии. Бессонница ложится расстоянием между тобой ивсем остальным, ты не можешь ничего коснуться, и ничто не может коснуться тебя.

Потом был Боб. Когда я впервые пришел на рак яичек, Боб,здоровенный лось, огромный гамбургер, навалился на меня в «Останемся мужчинамивместе», и зарыдал. Здоровяк пересек помещение, когда пришло время объятий,руки висят по бокам, плечи опущены. Его здоровенный подбородок покоится нагруди, на глазах уже целлофановая пелена слез. Шаркающая походка, колениприжаты друг к другу, он неуклюже семенит; Боб скользнул через комнату, чтобывзвалиться на меня.

Боб навалился на меня.

Большие руки Боба обвили меня.

Большой Боб был качком, как он рассказывал. Все эти днинаркоты — на дианаболе, потом на вистроле, стероиде, который вводят скаковымлошадям. Его собственная качалка, — у Большого Боба был собственный зал.Он был женат трижды. Его имя было на рекламных продуктах, и, кстати, не виделли я его по телевизору как-нибудь? Вся программа по технике расширения грудноймышцы была, фактически, его находкой.

Такое откровение со стороны незнакомых людей заставляет менячувствовать себя весьма неуютно, если вы меня понимаете.

Боб не понимал. Он знал, — пускай даже у одного из его«huevos» ущемление, — всегда был фактор риска. Боб рассказал мне опостоперационной гормональной терапии.

Многие из культуристов, колющих слишком много тестостерона,могут получить то, что они называют «сучье вымя».

Мне пришлось спросить у Боба, что он имеет в виду под«huevos».

«Huevos», — сказал Боб. — «Яйца. Шары. Хозяйство.Орехи. В Мексике, где покупаешь стероиды, их называют „яйела“».

«Развод, развод, развод» — говорил Боб, достав фото избумажника и показав мне. На фото был он сам, огромный и на первый взгляд совсемголый, позирующий в культуристской повязке на каких-то соревнованиях. «Так житьглупо», — сказал Боб, — «Но, бывает, стоишь накачанный и обритый насцене, совершенно выпотрошен, — в теле жира всего на пару процентов, идиуретики делают тебя холодным и крепким наощупь, как бетон. Ты слепнешь отпрожекторов и глохнешь от фоновой музыки из колонок, а судья командует:„Расправь правую грудную, напряги и держи“.

«Расправь левую руку, напряги бицепс и держи»».

Это лучше, чем настоящая жизнь.

«Ну, и дальше в таком духе», — сказал Боб, —«Потом рак». Он банкрот. У него двое взрослых детей, которые даже неперезванивают ему.

Чтобы лечить сучье вымя, врачу приходилось резать грудь Бобаи выпускать жидкость.

Это все, что я запомнил, потому что потом Боб заключил меняв объятья, пригнул голову, чтобы укрыть меня. И я потерялся в забвении, темном,безмолвном и полнейшем самозабвении, — и когда я, наконец, отступил от егоуютной груди, на футболке Боба остался влажный отпечаток моего плакавшего лица.

Это было два года назад, в мой первый вечер с «Останемсямужчинами вместе».

Почти на каждой встрече с того момента Большой Боб вызывал уменя слезы.

Я больше не ходил к врачу. Я никогда не пил валерианку.

Это была свобода. Свобода — утрата всяческих надежд. Ямолчал — и люди в группах думали, что у меня все совсем плохо. Они рыдалигромче. Я рыдал громче. Посмотри на звезды, — и тебя не станет.

Когда я шел домой из какой-нибудь группы психологическойподдержки, я чувствовал себя более живым, чем когда-либо. Во мне не былораковых опухолей, моя кровь не кишела паразитами, — я был маленьким теплымочагом, средоточием всего живого в этом мире.