она обычно стояла. Ее нигде не было. Остановил ее однокурсника.

— Ты Тоню не видел?

— Амилину? Она в больнице…

— В больнице?..

Парень объяснил. Услышав это, он задохнулся.

Он ничего не видел вокруг себя, не помнил, как добрел до дома. Но домой заходить не стал: потянуло на Тверской бульвар.

Сидел он — на той же скамейке, на которой когда-то сидели вдвоем, — долго и одиноко, безразлично смотрел вокруг.

«Как это случилось, как могло случиться, что я не знал того, что многие знали? — спрашивал он себя сейчас. — Не понимаю… А что тут понимать? — вдруг вознегодовал он на себя, подобно тому, как человек, глубоко задумавшийся, нечаянно ударяется обо что-то и взрывается злостью и досадой на самого себя. — Я слишком был занят собой, влюблен я был или не влюблен. А о ней, о ее сердце забыл».

Утром он уже был в больнице. Он пришел первым. До приемного часа еще было далеко.

За перегородкой гардероба вздыхала няня, натягивая на себя халат:

— Ну, началась суета… Господи боже мой!..

Увидев Сергея, стоящего на пороге со свертком в руках, кинула:

— А тебе что не спится в такую рань?

— Я к Амилиной. Как она?

— Эх, милый, — сказала няня, — тут конвейером идет дело, упомнишь разве все фамилии?

Шаркая шлепанцами, она подошла к зеркалу, поправила косынку:

— Гляжу, усов-то еще нет, а уже в отцы успел!..

В другой бы раз он улыбнулся, а сейчас не получилось.

Она повернулась, окинула его взглядом:

— Волнуешься?.. Это потому, что первый.

— Да, наверно…

— Завсегда так бывает, — сказала няня. И уселась. — Вот у двоюродной сестры моей знакомой было так…

— Тетенька, — сказал он, — потом поговорим. Узнайте, как там, что с ней?

— С кем это?

— Да с Амилиной!

Няня уставилась на него:

— Постой… Ты не к этой ли… как ее… ну, студентке?

У него внутри похолодело: сейчас скажет что-то страшное, жуткое. Он выдавил:

— К ней…

— Так бы и сказал, дурачок! — выпалила няня, и ее белесое, почти безбровое лицо расплылось в улыбке. — Радуйся — сын. Вылитый ты!

Теперь улыбка вспыхнула сама, от нее невозможно было удержаться: Тоня жива, родила благополучно — это сейчас было единственное, чего он желал, а все остальное было безразлично, несущественно.

Он взволнованно и тревожно ходил из угла в угол; в памяти возникали улыбка Тони, прядь волос, ее руки, в ушах звучал ее голос, ее особенная интонация. Его захлестнул круговорот новых чувств. Странно: в душе у него обиды не было. Наоборот, он чувствовал сейчас себя даже виноватым перед нею. И он мысленно сказал ей: «Прости».

А это слово потянуло за собой другие, они складывались в строки, он замыкал их рифмами. Вот замкнул окончательно:

Прости… Быть может, даже пошлым

И глупым иногда я был,

Я, незнакомый вовсе с прошлым,

Тебя невольно оскорбил…

Быть может, знай я все вначале,

Я прежним парнем мог бы быть…

Но уж теперь моей печали

Не разогнать, не потушить.

Я буду здесь, я буду злиться,

Я буду верен до конца.

Из сердца все на свете лица

Не выжгут твоего лица.

— Здравствуй, Сергей.

У застекленной двери в белом халате стояла Ягда.

— Здравствуй, Ягда! Ты от нее?

— Да. Заходила проститься. Уезжаю.

Она исподлобья, без улыбки смотрела на него.

— Как она чувствует себя?

— Сын, Сережа, сын… Бедная, трудно ей пришлось…

— Никак не могу представить себе: Тоня — мать… — проговорил он.

Ягда сняла халат, посмотрела на часы.

— Ты… уезжаешь? Куда уезжаешь?

— Домой, в Башкирию. И насовсем.

— Что-нибудь случилось?

— Рабочие письмо прислали, — ответила она, укладывая халат в чемоданчик. — В прошлые каникулы я в совхозе врачом работала. И вот пишут: на весь совхоз один фельдшер, плохо дело. Подумала, подумала и решила ехать. Последний курс как-нибудь окончу…

— Когда поезд?

— Через час.

— Подожди, я черкну несколько слов Тоне и провожу тебя.

Ягда выпрямилась.

— Провожать не надо, Сережа, — сказала она.

— Почему? Увидимся ли еще?..

— Все идет как надо, Сережа. И тут ничего не поделаешь. — Она протянула руку: — Прощай.

Ему показалось, что теперь все уходят от него. Вот была она, девушка с оленьими глазами, и тоже проскользнула мимо, пошла своей дорогой.

«Что я знал о ней?.. — с грустью подумал он о Ягде. — Ровным счетом ничего».

Он подсел к столу и быстро, торопливо начал писать.

«Тоня! Поздравляю тебя. Передай привет маленькому человечку. Это было очень важно — то, что там с тобой происходило, — и мучительно и значительно в одно и то же время. Это ведь экзамен на женщину. Что будет, как это произойдет, что предстоит перенести, хороший ли он получится, — эти мысли разве не колотились в твоем сердце? (Ведь ты, Тоня, во многом еще девочка.) Мне представляется такое усталое, такое милое лицо, какое было у тебя однажды на вечере в химичке, когда мы ушли с «Синей блузы», — помнишь?

Напиши, чего тебе хочется, я привезу. Только не пиши, Тоня, чтобы я не приезжал.

Тоня, как ты назовешь сына? Правда ведь не так, как звали отца, не так, Тоня, да?..»

И подписал: «С. Ч.» Письмо звучало как робкая жалоба сильного, но вдруг потерявшего уверенность человека. А коль нет уверенности, душу греет надежда.

Няни все не было. Он остановил сестру и отдал письмо ей.

Через какое-то время из глубины коридора раздался такой отчаянный крик, что он невольно прижал руку к заколотившемуся сердцу. И тут увидел перед собой няню.

— Как это называется, окаянный? — сказала она сердито.

Он оторопел.

— Что же ты ей пишешь?.. Она прочитала твое письмо и плачет. Чем недоволен?!

«Как хорошо, что вы ничего не знаете. А что она плачет, я тут ни при чем. Хотя мне очень хочется, чтобы я был при чем».

Нет, не покорностью и уничижением, а своей любовью и преданностью он хотел обновить исковерканную ее жизнь.

То, что некоторые посмеивались над ним — он это знал — или сочувствовали снисходительно, не имело для него ровно никакого значения.

Между тем время шло, и шло даже слишком быстро. Курс выпускали ускоренно. Начались экзамены, бессонница, хлопоты.

Все ближе и ближе день выпуска, день отъезда, день расставания.

Синим мартовским вечером он шел по Охотному ряду. Среди звона и шума, встречая оживленные лица и взгляды, он еще сильнее, острее тосковал по Тоне.

И, уже перестав ощущать окружающее, замкнувшийся, сосредоточенный, он сочинял для себя — для нее:

Весь этот пыл мучительный

не выражу