стихами я.

Но ты не просишь этого,

ты чувствуешь сама

мои ладони робкие,

мой взгляд, мое дыхание,

биенье сердца мальчика,

сведенного с ума.

Я жду, что ты подымешься,

такая ж сумасшедшая,

и мне подашь порывисто

горячую ладонь.

Как злое и ненужное,

откинешь все прошедшее

и снова станешь девушкой,

такой же молодой.

Но подошел выпуск. И все, что он удерживал в себе, подступило к сердцу. Откладывать больше было нельзя. Нужно знать твердо: да или нет. И в воскресенье, последнее для него в Москве, он отправился к ней домой.

Поднявшись на четвертый этаж, Сергей дал короткий звонок. Повторил. Никто не отзывался… Он заметил, что дверь не заперта, и вошел в переднюю. Шагнул в комнату. В комнате царила теплая, солнечная тишина. По радио тихо, будто из-за стены, лилась мелодия — ее вели виолончель и скрипка.

Взгляд его остановился на фотографии над ее кроватью. Фотокарточка висела и раньше. Но, как ни странно, он никогда не обращал на нее внимания. А теперь рассматривал ее в упор. Это был «он».

Сбоку за шторами послышался писк. Он пошел туда и на детской кроватке увидел крошечное личико. Это была частица ее. Сергей взял младенца на руки, такого теплого, курносенького.

С грудой белья стремительно вошла Тоня, остановилась.

— Сергей?..

И он будто ступил на узкую доску, которую протянули над пропастью.

— Проснулся? — излучая ласку, проговорила она и бросила белье на кровать.

Он тоже просиял. Вдруг почувствовал себя спокойно и весело.

— Гляди, как он на мир смотрит. Так все незнакомо и ярко, должно быть…

Она, разбирая белье, светилась ровной улыбкой, и в ее глазах, в движениях он не улавливал ощущения потерянности.

— Хоть ты и против стихов, но я перед ними бессилен:

У русских по отчеству принято звать,

А я предлагаю и́наче:

И если Тонькою кличут мать,

То сыну быть Антони́нычем.

— Я слышала, ты получил назначение, — сказала она.

— Да. В Башкирию.

— Когда же в путь?

— Думаю, послезавтра.

— Я тебе дам адрес Ягды. Увидишь — передай от меня привет.

Она взяла ребенка на руки.

— С каким нетерпением я жду, когда малыш проснется! — сказала она и прижала ребенка к груди.

И в этом ее трепете, поглощавшем, как ему казалось, ее всю, он увидел ее матерью…

— Твою радость можно понять, — сказал он. — Когда соберешь какой-нибудь паршивый карбюратор, и то чувствуешь гордость. А тут — человек! Помнишь, как ты однажды читала Шевченко и сказала: «Это все прошлое, а где настоящее? Его нет».

— Настоящее теперь вот в нем, — сказала она, глядя на ребенка.

— А прошлое?

— Прошлое… загадка.

Внутренне сопротивляясь, он спросил:

— А он?

— И он… загадка, — ответила она.

Сергей оторопел: как это так? В чем же загадка?…

К «нему» Сергей не испытывал неприязни или ревности. Было скорее какое-то любопытство: ему хотелось узнать, что это за человек, которого она любила и любит. Лучше ли он его, умен ли, что делает, что в нем есть?

Но сейчас, когда он увидел, как она делает «загадку» из простого и, может быть, пошлого человека, в нем начала подниматься к «нему» ненависть.

«Человек, который расходится с женщиной только из-за того, что она хотела иметь ребенка, пошл и мелок, а вовсе не загадка», — хотелось сказать ему, и он мучился, что не может сказать этого.

Она оправляла детскую кровать. Сергей подошел, опять взял ребенка на руки, подержал, потом положил обратно. И тут он потерял нить разговора, обнял Тоню за плечи.

— Не знаю, — проговорил он, — что мне теперь делать? Почему я тебя люблю… именно тебя?

— Я тебя никогда не забуду, Сережа, — сказала она, не пытаясь высвободиться. — Только ушло что-то важное… важное для меня. Нам обоим тяжело. Ты уезжаешь… — И как выстрел: — Забудь меня.

Он почувствовал, что его будто сильно придавило и он не может ни двинуться, ни говорить. Он только услышал:

— Уходи… уходи же!

Он видел, как она отошла, упала грудью на стол и заплакала, беззвучно и безутешно…

Сейчас он видел и себя, стоящего у вагона рядом с матерью с чемоданом в руке; мать порывисто обняла его, он успокаивал ее, вытер ее слезы, она о чем-то просила, он обещал.

Потом скрежет железа, стук колес, грохочущий тамбур, и он, пылающим лбом прильнувший к холодному стеклу, и слова, стучащие в душу:

Несись же, поезд,

             несись же, поезд,

Под вздохи поршня,

             под стук колес.

Не надо, сердце,

             к боям готовясь,

Не надо,

             не надо,

                          не надо слез.

…В полудреме, в полусне Сергей перевернулся на спину. И от последних слов видения, не окрашенные уже ни в какие чувства, сошлись над его головой.

II

Наутро Сергей проснулся от прикосновения луча.

В окна лился солнечный свет.

Сергей вскочил на ноги, сделал несколько резких приседаний, глубоко вздохнул.

«Все в порядке», — подумал он, будто перед стартом. Потом выбежал в сенцы, плеснул на грудь и в лицо студеной водой, вытерся.

Он надел новую рубаху, новые брюки, большие сапоги, причесал на пробор волосы и вышел на улицу.

Все стояло на том же месте, перед ним был тот же мир, что и вчера. И в то же время все было иным.

Вчерашний невзрачный, чужой ему мир, умытый дождем, освеженный грозой, казалось, улыбался ему теперь мило и снисходительно.

Солнце искрилось, словно на расстоянии вытянутой руки. Курились курганы. Дымилась в сизых снеговых пятнах степь.

Звонко и весело перекликались петухи, ликовал скворец, на крышах по-весеннему чирикали воробьи.

Теплый, легкий ветерок разносил запахи талого снега, земли, корней, волновал этими запахами, стеснял дыхание и в то же время как бы открывал какую-то отдушину в Сергее. У него сейчас было такое ощущение, будто он после долгой болезни только что встал с постели и первый раз вышел на улицу.

«Как все хорошо… И как всем хорошо…» — думал Сергей, еще не зная толком, за какое дело примется сейчас, но примется с чувством полноты всех своих сил. Он вышел за калитку и зашагал по улице в амбулаторию, к Ягде.

Сергей шагал то по тающему снегу, то по обнажившейся размытой земле, здоровался со всеми встречными, — те удивленно останавливались, оборачивались.

Они еще не знали, что он отныне главный зоотехник совхоза и заместитель директора по животноводству.

В