– Проблема в том, что она меня бросила. В том, что я один. Боже, я снова один… Более того, если ты не заметил, я полный, полный неудачник. Я – бывший. Бывший парень Катерины XIX. Бывший вундеркинд. Это раньше я был вундеркиндом. А теперь я ничтожество.

Как Колин уже бесчисленное количество раз объяснял Гассану, между словами «вундеркинд» и «гений» была огромная разница. Вундеркинды очень быстро усваивают то, что другим уже известно, а гении открывают то, что прежде никому не было известно. Вундеркинды запоминают – гении творят. Большинство вундеркиндов, вырастая, не становится гениями. И Колин был почти уверен, что входит в это злополучное большинство.

Гассан снова сел на кровать и почесал поросший щетинкой двойной подбородок:

– Так в чем проблема – в гениальности или в Катерине?

– Просто я ее очень люблю, – ответил Колин.

По правде говоря, для Колина эти проблемы были связаны. Самая главная проблема заключалась в том, что он – особенный, великолепный, гениальный – был… точнее, не был. Он не был значимым. Колин Одинец, знаменитый вундеркинд, не менее знаменитый ботаник и зитцпинклер, ветеран Катеринских побоищ, не был значим для Ее Величества Катерины XIX и для всего остального мира. Внезапно он перестал быть чьим-то «мальчиком» и подающим надежды вундеркиндом. А это – выражаясь сложными словами, как подобает вундеркинду, – было отстойно.

– Гениальность, – фыркнул Гассан, пропустивший мимо ушей признание друга в любви к Катерине, – это фигня. Ты просто хочешь быть знаменитым.

– Нет, неправда. Я не хочу быть значимым, – возразил Колин.

– Вот. Как я и говорил, ты хочешь славы. Слава – это новая популярность. Новой топ-моделью Америки ты не станешь, зуб даю. Так что ты хочешь стать новым топ-гением Америки и теперь – не обижайся – ноешь, потому что до этого еще не дошло.

– Утешитель из тебя никудышный, – пробормотал Колин, уткнувшись в ковер.

– Вставай, – сказал Гассан, подошел к нему и протянул руку.

Колин ухватился за нее, подтянулся, а потом попытался снова лечь. Но Гассан вцепился в него мертвой хваткой:

– Кафир, у твоей сложной проблемы есть очень простое решение.

– Путешествие, – сказал Колин.

Они с Гассаном сидели на черном кожаном диване. У ног Колина лежали переполненная матерчатая сумка и туго набитый рюкзак, в котором не было ничего, кроме книг. На точно таком же диване напротив сидели родители Колина.

Мама Колина ритмично качала головой, как метроном.

– Куда? – спросила она. – И зачем?

– Не обижайтесь, миссис Одинец, – сказал Гассан, положив ноги на кофейный столик (чего нельзя было делать), – но вы не поняли. Куда и зачем – совершенно не важно.

– Подумай о том, сколько всего ты мог бы успеть за лето, Колин, – сказал папа. – Ты хотел выучить санскрит[6]. Я же знаю, как давно ты хотел его выучить. Разве бесцельная поездка принесет тебе счастье? Это совсем не похоже на тебя – вот так все бросить.

– Бросить что, пап?

Отец молчал. Он всегда молчал после того, как ему задавали вопрос, а потом отвечал длинными предложениями без запинки, без э-э-э, ну-у-у и м-м-м, как будто заранее отрепетировал свой ответ.

– Мне больно это говорить, Колин, но если ты хочешь и дальше расти интеллектуально, то тебе придется работать над этим еще усерднее, чем раньше. Иначе ты рискуешь зря растратить свой потенциал.

– Мне кажется, – ответил Колин, – что я его уже растратил.

Может быть, это случилось благодаря тому, что Колин ни разу в жизни не разочаровывал своих родителей: не пил, не курил, не принимал наркотики, не подводил глаза тушью, не приходил домой поздно, не получал плохих оценок, не протыкал язык, не делал на спине татуировку «НЕ ЗАБУДУ КАТЕРИН». Была и еще одна причина: его родители, возможно, чувствовали себя виноватыми в том, что произошло. Или… Или им просто хотелось провести несколько недель наедине, чтобы оживить остывшие чувства. Но уже через пять минут после признания в том, что он растратил свой потенциал, Колин Одинец сидел за рулем своего длинного серого «олдсмобиля», известного в узких кругах как Сатанинский катафалк.

В машине Гассан сказал:

– Ну, теперь осталось только заехать ко мне домой, взять одежду и волшебным образом убедить моих родаков отпустить меня в путешествие.

– Можешь сказать им, что нашел работу на лето, – предложил Колин. – В лагере или типа того.

– Ну да, только маме я врать не буду. Это нехорошо.

– Гм-м.

– Пусть ей кто-нибудь другой соврет, если уж надо, – прозрачно намекнул Гассан.

– Хорошо, – кивнул Колин.

Еще через пять минут они припарковались на улице в чикагском районе Рейвенсвуд.

Гассан ворвался в дом как ураган. Колин плелся вслед за ним. Мама Гассана спала в кресле в богато обставленной гостиной.

– Эй, мама! – крикнул Гассан. – Проснись.

Женщина вздрогнула, улыбнулась и поприветствовала ребят по-арабски.

Проводив глазами друга, направившегося в свою комнату, Колин, тоже по-арабски, сказал:

– Меня бросила девочка, и теперь я в глубокой депрессии, поэтому мы с Гассаном собираемся устроить себе… э… э… каникулы на колесах. Не знаю, как это по-арабски.

Миссис Харбиш укоризненно покачала головой.

– Разве я тебе не говорила не водиться с девчонками? – произнесла она по-английски с сильным акцентом. – Гассан – хороший мальчик, он не ходит на эти ваши свидания. Посмотри, как он счастлив. Бери с него пример.

– Именно это я и собираюсь делать во время нашей по ездки, – кивнул Колин, хотя это было бесконечно далеко от правды.

Гассан вернулся с доверху набитой одеждой полузастегнутой матерчатой сумкой.

– Охибоке[7], мама, – сказал он, наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку.

Но тут в гостиную вошел мистер Харбиш, облаченный в пижаму.

– Ты никуда не поедешь, – сказал он по-английски.

– Па-ап! Да мы обязаны поехать! Ты посмотри на него. Он же похож на развалину. – Колин ссутулился, стараясь изо всех сил походить на развалину. – Он и без меня поедет, а я за ним хоть присмотрю.

– Колин хороший мальчик, – примирительно сказала миссис Харбиш своему мужу.

– Я вам буду звонить каждый день, – поспешил добавить Гассан. – Мы ненадолго. Вернемся, как только ему станет лучше.