– …все-таки мне кажется, та, розовенькая, была достаточно крупной. Она подошла бы для еды. Тем, кто любит рыбу, которую я не люблю. Ну, если кто-то действительно любит рыбу…

– Больше никогда не зови ее с нами, – сказал Дэниел Маркусу.

– …которую я не люблю. Но думаю, мама любит рыбу. Не сомневаюсь, ей понравилась бы та розовенькая рыбка…

– Не позову, – заверил Маркус. Конечно, верх невоспитанности осуждать маленькую девочку, но она была невыносимо назойливой.

– …хотя Шарлотте не понравилась бы. Шарлотта ненавидит розовое. Никогда не наденет ничего подобного. Она говорит, что в розовом выглядит худосочной. Правда, я не знаю, что такое «худосочная», но звучит довольно-таки неприятно. Мне лично нравится лавандовая расцветка.

Мальчики хором вздохнули. Они не собирались останавливаться, однако Гонория выскочила вперед и, преградив им путь, с широкой улыбкой оповестила:

– Она подходит к моим глазам.

– Кто? Рыба? – удивился Маркус и заглянул в ведро, которое нес. Там плескались три превосходные крупные форели. Их могло быть больше, если бы Гонория не опрокинула ведро. Она сделала это случайно, но два законных трофея Маркуса преспокойно отправились обратно в озеро.

– Нет. Ты что, совсем меня не слушаешь, да?

Этот момент Маркус запомнил навсегда. Впервые в жизни он столкнулся лицом к лицу с худшим проявлением того, что называется женской логикой, а именно – с возмутительной манерой огорошивать собеседника каверзным вопросом, на который в принципе невозможно ответить правильно.

– К моим глазам подходит лавандовая расцветка, – чрезвычайно авторитетно сообщила Гонория. – Так говорит мой папа.

– Ну значит, так оно и есть, – с облегчением согласился Маркус.

Она намотала на палец прядь волос, но локон распрямился, как только она его отпустила.

– А коричневый цвет подходит к моим волосам, но мне больше нравится лавандовый.

Маркус поставил ведро на землю. Оно было ужасно тяжелым, а ручка резала ладонь.

– Нет уж, – возмутился Дэниел, хватая ведро свободной рукой и возвращая его Маркусу. – Мы идем домой. – Дэниел посмотрел на Гонорию: – Прочь с дороги.

– Почему ты добрый со всеми, кроме меня? – спросила она.

– Потому что ты прилипала! – отрезал он.

Что правда, то правда, но все-таки Маркус сочувствовал Гонории. По крайней мере иногда. Ведь она находилась в положении единственного ребенка среди взрослых, а он отлично знал, каково это. Ей хотелось участвовать в жизни семьи, в играх, развлечениях, вечеринках, словом, во всем том, для чего она, по общему убеждению, была еще слишком мала.

Гонория не стала отвечать оскорблением на оскорбление, но и дорогу не освободила. Некоторое время она молча сверлила брата гневным взглядом. Потом шумно шмыгнула носом.

Маркус пожалел, что не захватил из дома носовой платок.

– Маркус. – Теперь она смотрела только на него, словно ее брата тут и вовсе не было. – Не хочешь ли ты выпить со мной чашечку чая и поиграть?

Дэниел насмешливо фыркнул.

– Я принесу своих лучших кукол, – очень серьезно сказала она.

Боже, что угодно, только не это!

– А еще будут пирожные, – добавила она тоненьким жеманным голоском, вселившим в Маркуса смертельный ужас.

Он бросил панический взгляд на Дэниела, однако помощи не последовало.

– Ты согласен? – требовательно спросила Гонория.

– Нет, – выпалил Маркус.

– Нет? – переспросила она, не сводя с него пристального, немигающего взгляда.

– Не могу. Я занят.

– Чем?

Маркус кашлянул. Дважды.

– Делами.

– Какими делами?

– Разными. – Он чувствовал себя ужасно и попытался сгладить неловкость: – У нас с Дэниелом есть кое-какие планы.

Гонория явно обиделась. У нее задрожала нижняя губа, и на сей раз Маркус точно знал, что это не притворство.

– Мне очень жаль, – добавил он.

Ему страшно не хотелось огорчать ее. Но Боже милостивый, чаепитие! Где это видано, чтобы двенадцатилетний мальчик пожелал принять участие в подобного рода мероприятии.

С куклами.

Маркуса передернуло.

Гонория резко повернулась к брату, и ее лицо покраснело от злости.

– Это ты заставил его отказаться.

– Я не произнес ни слова, – ответил Дэниел.

– Ненавижу тебя, – прошептала Гонория. – Ненавижу вас обоих. – Она внезапно перешла на крик: – Я вас ненавижу! Особенно тебя, Маркус! Я тебя по-настоящему ненавижу!

После этого она со всех ног побежала к дому. А поскольку ножки у нее были худые и маленькие, то бежала она, откровенно говоря, не очень быстро. Маркус и Дэниел молча стояли и смотрели ей вслед.

Она была уже у самого дома, когда Дэниел кивнул и сказал:

– Она тебя ненавидит. Теперь ты полноправный член семьи.

Так оно и вышло. Он был членом их семьи с той самой минуты и до весны 1821 года, когда все рухнуло. Из-за Дэниела.

Март 1824 года

Кембридж, Англия

Леди Гонория Смайт-Смит пребывала в отчаянии.

Ей отчаянно надоела плохая погода, отчаянно хотелось замуж и – она с тоской посмотрела на свои загубленные голубые туфли – отчаянно требовалась новая пара обуви.

Усевшись на каменную скамью рядом с заведением, где, судя по вывеске, некий мистер Хиллефорд продавал «табак для взыскательных джентльменов», она прижалась к стене, отчаянно (опять это кошмарное слово!) пытаясь целиком уместиться под навесом. Дождь лил как из ведра. Не капал, не шел, не моросил, а именно лил. Лил немилосердно.

Если бы с небес грянул трубный глас и возвестил о новом всемирном потопе, она бы не сильно удивилась.

Однако трубного гласа пока не было, а вот зловоние было. Гонория терпеть не могла запах сигар, но запах плесени нравился ей еще меньше. А у мистера Хиллефорда с его табаком для джентльменов, не заботившихся о белизне зубов, по фасаду здания стелилась подозрительная черная субстанция, источавшая гнуснейший аромат.

Кем надо быть, чтобы отправиться за приятными покупками и оказаться в столь плачевном положении? Ответ напрашивался сам собой. Из всей компании только Гонория, одна-одинешенька, умудрилась попасть под дождь, в считанные секунды превратившийся в ливень. Остальные благополучно наслаждались теплом и уютом в расположенной на другой стороне улицы галантерейной лавке мисс Пиластер «Тысяча модных мелочей». Там предлагались роскошные товары самого изящного свойства и пахло куда лучше, чем у мистера Хиллефорда.