— Не заводись, мы его скоро спровадим. — И, скользнув, однако, сначала глазами на дверь, чмокнула меня. — Возьми фужеры, я сейчас приду.

Мы сидели за низким журнальным столиком, пили вино. Такой прекрасный, редкостный в нашем городе напиток пришлось переводить на какого-то Андрея. Светка, надо отдать ей должное, первый тост подняла за мои литературные достижения, пожелала мне «новых творческих успехов» и, бальзам на мои раны, поцеловала в губы, при ненавистном Андрее. Тот никак на этот демарш не отреагировал, смаковал с видом знатока вино. И торта, наглец, отвалил себе в тарелку чуть ли не половину. Уселся он основательно, и не похоже было, чтобы собирался вскорости уйти. Интересно, каким образом собиралась его Светка спровадить?

Разговор — как же без этого? — зашел о литературе. Тут уж Андрею со мной не тягаться. Я намеренно, чтобы позлить его, рассказывал о близком своем знакомстве — некоторых, между прочим, в самом деле неплохо знал по литобъединению — с известными нашими писателями, что я им сказал, что они мне сказали. Среда, доступ в которую имеют лишь избранные, не ему, студентишке, чета. Не отказал себе в удовольствии, поведал, как высоко оценили корифеи — так оно, кстати, на редсовете и было — мой рассказ. Андрей не млел, не впитывал в себя каждое мое слово, вид у него был скучающий.

— Читал я твой рассказик, — сказал он. (Не рассказ, главное, а рассказик! Вот же пакостник!) — Ничего.

Ну, спасибо! Ну, уважил! Руки бы ему целовать! Сам Андрей, великий ценитель и знаток, соизволил заметить, что рассказик все-таки «ничего»! Я в его сторону даже бровью не повел, а он, словно реванш беря за вынужденное молчание, болтал теперь без умолку. Короче, речь он завел о том, что по-настоящему читаемая, всем другим фору дающая литература — это детективная. Рассказать о чем-нибудь может любой мало-мальски грамотный человек, а закрутить детективную историю, да так, чтобы оторваться нельзя было, способны лишь избранные. Не зря же все человечество, включая самых высоколобых интеллектуалов, обожает детективы, предпочитает их, хотя многие признаться в этом стесняются, всем другим жанрам. Вот мне, например, слабо́ написать настоящий, классный детектив. Калибр не тот.

Здесь необходимо сделать маленькое отступление. Я не против детективного жанра, и он, как любой другой, конечно же имеет право на жизнь. Более того, сам не прочь почитать хорошего мастера, Сименона, например, или Чейза, Вайнеров наших. Но все-таки — и это не только мое мнение — в Большой литературе детектив не считается настоящей прозой. Равно как и фантастика, кстати. Вот тут уместно сказать, что калибр не тот, уровень другой. Хорошо ли, плохо ли, справедливо или несправедливо, но тем не менее. Достаточно поговорить об этом с любым серьезным литератором. Знаменит и славен тот же Сименон, но разве поставишь его в один ряд с… — здесь десятки, сотни фамилий можно привести. О Вайнерах уже не говорю. Все-таки настоящая проза — это Толстой, это Чехов, это Паустовский, это Булгаков, это Гроссман, что уж тут спорить…

Но особенно меня заело, что выпендряла Андрей считает, будто мне, видите ли, слабо́ написать детектив, кишка, мол, тонка.

Вот тут я и спекся. Сказал, что, ежели захочу, в два счета сварганю детективчик, раз плюнуть. И не хуже других.

— В два счета — это как? — пренебрежительно сощурился Андрей.

— Да хоть за месяц! — неосмотрительно ляпнул я. — Делов-то!

— Даю три, — снизошел Андрей. — Если ты не трепач и действительно такой прыткий, двадцать четвертого мая должен принести свой детектив. Светлана свидетель. Поглядим, на что ты способен.

— И принесу! — хорохорился я. — Эка невидаль! С посвящением тебе, можешь гордиться. — И не удержался: — При условии, что эти три месяца не буду иметь удовольствия лицезреть тебя.

Узкое, породистое Андреево лицо задубело.

— Думаешь, для меня большая радость видеть тебя? — Обиженно засопел, встал, в упор посмотрел на Светку: — Мне уйти?

Она молчала, не отрывала взгляда от недоеденного куска торта, ковырялась ложечкой. От ее молчания у меня зубы заныли. Предательница!

— Мне уйти? — настойчиво повторил Андрей.

Снова ничего в ответ не услышал, помедлил еще немного, развернулся и пошел в прихожую.

Громко хлопнула за ним дверь, и Светка, словно очнувшись от этого звука, подняла на меня омутные свои очи и спросила:

— В самом деле за месяц детектив напишешь? Ты у меня молодчина, Валька! Только чур, я первая буду читать! — Выкатила, дурачась, глаза и людоедски зашевелила в воздухе пальцами: — Только стра-ашный, чтобы кровь стыла в жилах!

Я игры не принял. Я у нее «молодчина»! Не просто молодчина, а именно у нее. Молчала, притвора, звука не издала, когда Андрей куражился. А теперь ведет себя так, будто ничего особенного не произошло. За дурачка, за козлика безрогого меня принимает? Думает, вообще никакого самолюбия у меня нет?

Я встал, прошелся несколько раз по комнате, остановился у двери и завороженно, слово в слово, как Андрей, спросил:

— Мне уйти?

— Ты чего? — вздернула брови Светка.

— Не понимаешь? — Очень старался сдержаться, не выказать, насколько уязвлен и унижен.

— А что я должна понимать?

Или актриса она талантливая, или ее прозрачно-смуглая кожа только кажется тонкой, а на самом деле — как подошва. Третьего — что просто дура — не дано, я уже не раз получил возможность убедиться, что соображает она отменно.

— Ну, если действительно не понимаешь… — звенящим голосом начал я, но Светка не дала мне договорить:

— А ты тоже хорош! Тебе бы сказали, что смотреть на тебя противно, небось, взбеленился бы!

Ах, вот оно что! Но, во-первых, не надо передергивать и слова мои извращать — я вовсе не говорил Андрею, что мне противно смотреть на него. А во-вторых… во-вторых…

Не так часто, увы, приходилось мне совершать в жизни поступки, которыми мог бы потом гордиться. Если не самими поступками, то по крайней мере проявлением характера, мужской решимости и непреклонности. Мне не хотелось уходить. Очень-очень не хотелось. И Светка даже сейчас, после всего, несказанно привлекала меня. Вечер был весь впереди и, возможно, многое мне обещал. И очень хороша была Светка в легком синем, плотно облегающем платье, забавно морщился ее милый, так нравящийся мне вздернутый носик, — вам часто приходилось встречать курносую смуглянку? — но я пересилил себя. Я должен был ее наказать. Не уверен, правда, что это послужило бы ей наказанием, но все равно. Пускай знает, что у меня тоже и достоинство есть, и самолюбие. На будущее. На будущее, потому что, как ни распалял себя, чувствовал, что ухожу не