недрогнувшей рукой я вписал в прямоугольник мелкими буквами: Галка, лаборантка, 23 года. Затем пристроил внизу пронзающую прямоугольник стрелку.

Эта стрелка должна была сыграть решающую роль. У ее основания я нарисовал еще один прямоугольник. В него надлежало внести имя убийцы. А параллельно стрелке — мотив убийства. Убийца наш, советский? Из-за бугра? Лучше импортный, хотя для описания его истоков и повадок нужны какие-то специальные знания. Ау, где ты там, «он же… он же…»? Андрей Гурков, он же Андрэ Херкофф, давно и успешно внедрившийся, скромняга, симпатяга и душа-человек — «кто б мог подумать?» Примитивчик… Как будто наш уголовничек не такой же примитив… Все эти шпионские штучки-дрючки…

Курить мне уже не хотелось, в горле муторно горчило. Я нерешительно крутил между пальцев незажженную сигарету, морщился. Нет, так дальше нельзя. Надо прийти к какому-то решению или вообще отказаться от идиотской затеи писать детектив. Кесарю кесарево. Подумаешь, какой-то сопливый студент брякнул какую-то ересь, а я теперь должен изводиться. У меня повесть начата, в понедельник надо полтораста строк в редакцию привезти — есть на что, слава Богу, время и мозги тратить. И почему убийство — в лифте? В узкой лифтовой кабине сделать это технически сложно. Да и риск очень уж велик, хороший профессионал поостережется. Но всплыли в памяти тонкие Андреевы губы, сложенные в презрительную улыбку, и я понял, что сдохну, а напишу ему детектив. Ему и Светке. Назад пути не было. Всё, хватит мудрствовать! Итак, приходит Некто, вызывает лифт, обнаруживает в нем мертвую девушку, поднимает крик. Милиция, соседи, конец февраля, погода отвратительная…. Кто этот Некто? Иван Иванович, Семен Семенович, какая разница… Хотя, не исключается вариант, что он сыграет в этой истории не последнюю роль — всё в моих руках. Куда захочу, туда и поверну…

И вдруг я увидел. Увидел ночной, плохо освещенный подъезд, загоревшийся кроваво-красный глаз лифтовой кнопки, усталого, замотанного человека, нетерпеливо дожидавшегося, когда остановится кабина. Глухой, утробный звук приземления, сейчас разойдутся створки — и он увидит… Скрипнула за спиной дверь. Я вздрогнул, резко повернулся.

— Сыночек, — просительно сказала мама, — поздно уже, ложись, отдохни. Завтра воскресенье, успеешь наработаться.

— Уйди, мама, уйди, — замахал я на неё руками. — Не мешай, пожалуйста.

— Может, хоть чаю… — вздохнула она, но, перехватив мой молящий взор, ничего больше не сказала, вышла.

Не отвлекаться, не терять темпа! Я чиркнул о коробок спичкой, заворожено уставился на хилый, ненадежный огонек. И разгорался он вяло, неохотно, как пасмурное февральское утро. Тоскливое, серое февральское утро… Вот оно! Начало, настроение… Февраль — самый тоскливый… Нет, лучше самый капризный и вздорный, а чтобы читателя сразу взять в собеседники, можно доверительно добавить: кто ж оспаривать станет?..

3

Февраль — кто оспаривать станет? — самый капризный, самый вздорный из дюжины братьев-месяцев, но в этом году выдался он особенно гнилым и ветреным. Иван Семенович Козодоев, сухопарый, крепкий еще для пенсионных лет мужчина, наконец-то вбежал в свой подъезд. Чертыхнулся, недовольно встряхнулся, как выбравшаяся из холодной воды собака, заторопился, дабы поскорей оказаться в желанном домашнем тепле, к лифту. В последнее время лифт работал плохо, часто ремонтировался, и менее всего Козодоеву хотелось, чтобы тот оказался неисправным — пришлось бы считать ступеньки до восьмого этажа. Впрочем, Иван Семенович этому не удивился бы: день сегодня окончательно не заладился, а если уж с самого утра не повезет — добра не жди. Но спящая лифтовая кнопка исправно зажглась, Иван Семенович, лишь сейчас полной мерой ощутивший, как до самых глубинных косточек продрог, нетерпеливо барабанил пальцами по косяку. Через несколько секунд рядом с ним знакомо громыхнуло, створки разошлись. Он изготовился уже привычно шагнуть внутрь, но так и застыл с поднятой ногой…

В тесной кабинке, скрючившись, лежала женщина. Густая копна черных волос закрывала ее лицо. С замершим от испуга сердцем Иван Семенович уставился на лежащее перед ним неподвижное тело. Забыл, как отчаянно замерз, про незадавшийся день, обо всем на свете забыл. Почувствовал, как независимо от его воли и желания забилась, запрыгала на виске какая-то вышедшая из повиновения жилка. С мягким шипением створки сомкнулись, Иван Семенович ошалело глядел на плотно присосавшиеся одна к другой черные резиновые прокладки. Сердце ожило, заскакало суматошно, неровно, не хватало для дыхания воздуха.

— Что же это такое? — непослушными губами проговорил Иван Семенович, беспомощно озираясь. Выждал еще немного, словно женщина могла вдруг чудодейственно исчезнуть из неудобной своей обители, и далеко отставленным указательным пальцем опасливо надавил на кнопку. Чуда не произошло — женщина лежала на том же месте и в той же позе.

— Эй! — неуверенно позвал Иван Семенович. — Ты чего? Пьяная, что ль?

Но уже отчетливо понял — по неестественно вывернутой ее руке, по безжизненно поникшей шее, что не пьяная она и даже не в обмороке. И тут же — удивился, что сразу не сумел, — опознал молодую соседку из квартиры напротив, Галину. Тихо охнув, потянул девушку на себя. Створки снова начали сближаться, но Иван Семенович попридержал их, заработал с удвоенным рвением. Еще одно усилие — и Галина, в красной, с короткими рукавами кофточке и узкой черной юбке, лежала возле лифта, вниз лицом. Туфля с одной ноги свалилась, осталась в кабинке. Иван Семенович трясущимися руками перевернул неподатливое тело и в голос застонал — из бездыханной груди торчала черная рукоятка ножа. Крови, почти невидимой на красной ткани, было немного. Козодоев осторожно сдвинул с ее лица волосы — и на него, сквозь него, пусто глянули остановившиеся темные глаза.

— Убили… Как есть убили… — неизвестно кому хрипло сообщил Иван Семенович и тяжело распрямился. Посмотрел, содрогаясь, на свою вибрирующую ладонь, измаранную в красном и липком, закричал, присев от натуги: — Убили! Сюда! Люди!

На втором этаже громыхнула дверь, послышались шаркающие шаги. Иван Семенович с надеждой запрокинул голову, увидел Митрофановну. Старуху Митрофановну, заядлую кошатницу и вредину, Иван Семенович не любил, не раз доводилось конфликтовать с ней, как-то даже собирался в суд на нее подать. Но сейчас взирал на нее, как на явившегося грешной земле ангела.

— Кто тут по ночам… — трусливо высовываясь из-за перил, начала Митрофановна, но сразу же замолкла, разглядев соседа над поверженным телом девушки. Ахнула, и засеменила вниз по ступенькам.

Путаясь в словах и заикаясь, Иван Семенович поведал ей о страшной своей находке, Митрофановна в ужасе внимала ему, трепетно сцепив на впалой груди коричневые кулаки.

— Что ж теперь делать будем, соседка? — закончил горестный рассказ Козодоев.

— Известно что, — прозвучал сверху мужской голос. По лестнице спускался грузный усатый мужчина в полосатой пижаме. — Не надо, —