Паша Синичкин. В то же самое время

В восемь тридцать пять утра я уже подрулил к брежневской унылой девятиэтажке на окраине Москвы. Здесь проживала родная сестра моей Екатерины – Даша. Плюс ее сын – Ленчик. Катерины, значит, непутевый племянник.

Вход в подъезд ограничивала стальная дверь. Я набрал на домофоне номер квартиры. Через домофон откликнулся усталый Дашин голос. Похоже, здесь не ложились всю ночь.

– Это Паша Синичкин, – браво сказал я.

– Да, да, открываю, – поспешно и умученно произнесла Даша.

Даша, старшая Катина сестра, всегда была мне симпатична. Несмотря на то что мы с ней виделись два с половиной раза. Женщина она веселая, общительная. Радушная. Улыбалась в тридцать два зуба. Каждой твоей шутке готова рассмеяться. Даже анекдоту, которому исполнилось уже лет сто. На домашних празднествах с ней никогда не тягостно.

Кстати, гостей она принимала в соответствии с принципом: «Что ни есть в печи, все на стол мечи». Если делает Дарья для родственников винегрет – то это целая бадья! Пирожков с капустой – штук двести. Гора салата «Оливье». Селедка под шубой на огромном блюде…

Настоящая русачка. Дарью я из всей Катиной родни любил более всех.

В лифте по мере приближения к ее квартире у меня, словно у собачки Павлова, стала выделяться слюна. Условный рефлекс. Плюс к тому: во рту с утра, кроме ударной дозы кофе, ни крошки не было. Пусто в моем холодильнике.

Моя Катька в отличие от сестры своей Дарьи готовить не любит и не умеет. Продуктовых запасов не делает. Ни у себя в квартире, ни тем более у меня.

Сегодня из-за Дашиных дверей, естественно, пирогами не пахло. Да и прибыл я к ней отнюдь не на семейный обед. Даша открыла мне в халатике. Глаза заплаканы. Сейчас, когда она не старалась прихорошиться, стало очевидно: она много старше младшей сестры – моей Катерины. Яркий свет июньского утра безжалостно демонстрировал ее настоящий возраст: под сорок.

– А, вот и Пашенька, – безжизненным голосом проговорила она и на секунду доверчиво прильнула к моему плечу.

Таким жестом приветствуют обычно дальних родственников, прибывших на поминки.

До поминок дело пока не дошло. Меня и призвали сюда для того, чтобы до них не дошло.

– Где больной? – преувеличенно бодрым голосом попытался пошутить я, пародируя старого доброго участкового врача, доктора Айболита.

– В своей комнате, – откликнулась Даша.

– Спит?

Она пожала плечами:

– Наверно.

Мы по-прежнему торчали с Дашей в прихожей. Прихожая у Коноплевых была такая маленькая, что мы в ней вдвоем едва помещались.

– Как Ленька? В порядке?

– Здоровье – в порядке, – безучастно ответила Даша. – Возила его в травмпункт. Рану ему промыли. Говорят, сотрясения мозга нет.

Я повесил куртку на вешалку.

– Ну и слава богу. Шрамы украшают мужчину. А Катя уже приехала?

– В дороге. Звонила из машины со своей мобилы. Будет у нас минут через пять.

Леня Коноплев. В то же самое время

Леня лежал в своей комнате, положив на голову подушку. На уши он надел наушники от си-ди-плейера. Солнечный Боб Марли звучал сейчас черно-печально.

Сказать, что Ленчик был подавлен, – значило ничего не сказать. Первый острый приступ горя, обиды и боли уже прошел. Теперь в его душе царила безмерная безрадостная тоска.

«Господи, оказывается, ты никогда не замечаешь, когда бываешь счастлив… – думал Ленчик в жесточайшем приступе меланхолии. – Живешь себе в этом счастье, как рыбка в аквариуме… Купаешься в нем… Словно какая-нибудь скалярия или гуппи, не замечаешь водички вокруг себя. Не замечаешь до тех пор, пока кто-то (я бы сказал бог, но в бога я не верю) не разбивает вдребезги твой аквариум. И ты, несчастный лузер[1], барахтаешься в жалких лужах. Глотаешь воздух ртом и жабрами.

Вот и я… Кем я был всего несколько часов назад?..

Красивый девятнадцатилетний студент. Второкурсник. У меня была девушка. У меня были друзья. У меня была машина – пусть старая, но вполне приличная «девятка». У меня была мама. И квартира. И мечтал я, жалкий человек, накопить к Новому году денег, чтобы завиться вместе с Машкой куда-нибудь в Европу – причем лучше не в банальную Прагу, а в пижонский Лондон…

А теперь? Какой теперь мне Лондон?! Господи, лучше б я умер… Или заболел. Неизлечимо. Лейкемией. Чтобы умереть через пару недель, а меня бы все пока жалели…»

Но Леня не мог по своему желанию заболеть, умереть или впасть в летаргический сон… Приходилось жить – а жить не хотелось.

Леня понимал: надо уцепиться за какое-то иное чувство, чтобы с его помощью выкарабкаться из своей глубочайшей мерехлюндии. Как герой боевика выкарабкивается из пропасти, ухватившись за камень, за засохший саксаул. Но за какое чувство он мог ухватиться? На что опереться?

Любовь к Машке?.. «Но Машка, – думал он в приступе самоуничижения (думал скорей всего несправедливо, однако находил в своих мыслях некий мазохистский кайф), – она вряд ли теперь будет любить меня… Меня, ничтожного лузера, налетевшего на бабки… Меня – практически нищего…»

Любовь к родителям? К маме? К тетке? «Но они, – мысленно восклицал Ленчик (опять-таки по-юношески преувеличивая и извращая отношение к нему других), – они должны ненавидеть и презирать меня. Ведь это я – я, придурок! – подсадил их на бабки. На большие бабки…»

Леня рылся в себе в поисках хоть какого-нибудь позитивного чувства. Чувства, что заставило бы его встать с кровати. Встать и выйти к приехавшим (как он слышал) дяде Паше Синичкину и тетке Катерине. Встать – и начать жить и действовать. И вдруг… Вдруг Леня ощутил в себе одно чувство, которое вроде бы оказалось сильнее депрессии.

И чувство это звалось злость. Злость – и жгучая обида. Злость – и ненависть. Ненависть – и желание отомстить.

До сегодняшней ночи никто и никогда из взрослых не бил его по лицу. Никто и никогда.

Никто просто не смел этого делать.

А вот вонючие, грязные кавказцы – посмели.

И он – он ничего не мог с ними сделать.

Он им даже не ответил – хотя силушкой его бог не обидел. Он был тогда, после аварии, слишком ошарашен. Слишком чувствовал собственную вину. «Проклятый интеллигент. Хлюпик!»

Но теперь… Теперь руки его сжимались в кулаки.

Его унизили. Они оскорбили его. Они издевались над ним.

Если бы у него был пистолет… Если бы у него был пистолет – он взял бы его, нашел их и расстрелял. Он выпустил бы в них всю обойму!

Он ненавидел их. Если б у него был пистолет!..

Но ведь пистолет можно достать, правда?