поговорку перед тем, как поведать эту историю: «Не запеть вороне канарейкой».

Тетушка Ариадна обвела гостей взглядом, восклицая: «Воистину! Воистину!», и обомлела — лицо беззубого, что улыбался затаенно, если случалось, было тоскливо!

— Как, вы не в восторге?

Человек робко пожал плечами.

— Вам не понравилась история?!

— Я не очень слушал…

Тетушка Ариадна сердито хмыкнула, вскинула тонкие брови.

— Невероятно, невероятно, не столь уж часто доводится слышать подобного рода исключительно возвышенные истории. — И расплылась в улыбке: — Благодарю вас, уважаемый Дуилио, благодарю…

— Не стоит, не стоит…

— Продолжаем игру! Поди-ка сюда, плутишка, опусти голову мне на колени… Что делать обладателю этой вещицы?

— Поцеловать Эдмондо.

— Не поцелую!!! — завопил Цилио.

— Чудесно, дамы и господа, поцелуй мужчин — явление редкое, мне наблюдать почти не приходилось, а поцелуй мужчины и женщины столь распространен, что лишен всякого интереса. Ха-ха…

— Ах, какое у вас потрясающее чувство юмора! — залилась смехом тетушка Ариадна и, переведя дух, пояснила: — Обожаю чувство юмора…

— Не поцелую! — повторил взбешенный Цилио.

— Что с тобой, Цилио?

— Ни за что! Отвяжитесь! Где моя шляпа?

— Что случилось, в чем дело? — Сеньор Джулио недоуменно развел руками. — Такой беспричинный вопль поистине недостоин истинного мужчины.

И тут тетушка Ариадна возвела очи к потолку, молвила:

— Васко был настоящим мужчиной!

— Не поцелую, нет! — Цилио дергался, отмахивался, отбивался. — Жизнь мне отравил, извел!

— Да что с ним…

— Воды, воды!

Эдмондо смотрел озадаченно, раздумывая.

— Это все мятная настойка, — заключил сеньор Джулио. — Молод, хватил, видно, лишнего.

— Капли в рот не брал, на кой она мне! — возмутился Цилио. — Сказал — не поцелую, нет, пустите, говорю!

И тут Эдмондо, приклеившись взглядом к яблочному пирогу, твердо сказал:

— Даю слово — никогда больше с тобой не разговаривать.

— Честное слово, Эдмондо? — просиял, разом утихнув, Цилио.

— Да, — Эдмондо отлепил наконец взгляд с липкой поверхности пирога. — Да, правда.

— Неужели?! Дай расцелую! — И Цилио, схватив Эдмондо в объятья, поцеловал его на радостях. — Нате, нате, довольны? — обернулся он к обществу.

— Да, да, молодчина Цилио…

Винсентэ — воротничок его был уже расстегнут — заложил в рот два пальца и лихо свистнул от избытка чувств — все зажали уши руками. В Краса-городе свист считался предосудительным, и сконфуженный Винсентэ, застегнув пуговку, потупился и тихо извинился:

— Виноват, прошу прощения.

Поразительно, как быстро менялся: одним человеком представал, застегнув воротничок, и совершенно другим — расстегнув его.

— К столу, к столу, — объявил Дуилио, такой, каким был. — Выпьем и продолжим…

Все выпили за благородно-степенного Джулио, выказав свое почтение, любовь и уважение.

— А я-то пропустил тост, — опомнился Антонио, уже багровый от выпитого, и, выкатив круглые глаза на сеньора Джулио, сказал: — За ваше здоровье, дядюшка Джулио, дай вам бог здоровье и силу бугая!

— А Васко был настоящим мужчиной, — задумчиво повторила тетушка Ариадна. — Как в прямом, так и в переносном смысле слова… Иди сюда, Тулио, иди. Что делать владельцу…

— …Это-го фан-та… э-то-го фан-та-а… — Тулио соображал. — Пусть спляшет на столе!

— Прекрасно, прекрасно. Кончетина, убери со стола… Кончетина… Где она, куда она делась?..

Доменико изумленно взирал на всех. Голова отяжелела, и все двоилось, если он не напрягал зрения. Крепился он, очень крепился и сдался — задремал. Дремоту стряхнул внезапный шум — смех, крики; приподнял голову — молодой человек с напомаженными волосами целовал кого-то, да — Эдмондо, так его звали. Учтивый молодой человек расстегнул воротничок и загоготал, кто-то звал: «Кончетина! Кончетина!» Потом привели хрупкую девушку с заплаканным лицом, ее обступили, расспрашивали, но она твердила: «Нет, нет, ничего…» Потом на стол вскочил большеголовый, лупоглазый… знакомое было лицо… да, Антонио; от его неуклюжих подскоков содрогалась и звякала переставленная на пол посуда. Винсентэ застегнул воротничок и строго велел Антонио сойти со стола — тот глупо пялился на своего зятя, совсем окосел…

А потом было чудо — человек без передних зубов, улыбавшийся, если случалось, приглушенно, приставил к груди круглый инструмент с длинной шейкой, откинул голову, опустил веки и осторожно провел пальцем по струнам. Воздух всколыхнулся, что-то незримое нежно коснулось всего, и Доменико в дремотной яви воспринимал лишь звук инструмента, неведомый звук, но когда мужчины закружили женщин по комнате, обхватив их руками, оторопело уставился на всех, растерянный, пораженный, — так открыто, у всех на виду обнимать женщину! А беззубый, прижавший к груди инструмент, наверно, не видел их вовсе — голова его все так же была запрокинута, веки так крепко, так плотно сомкнуты, и лицо исказилось сладостной мукой, даже губы раскрылись, обнажили красноватые десны, но лицо неприятным не стало, напротив — привлекательным было.

Было истинным…

У инструмента душой была птица, то носилась по комнате, грозная, то, взмахнув широченным крылом, величаво парила, озирая всех гордо, то, нахохлившись зябко и жалко, тоскливо ютилась в углу, как воробышек малый, и вдруг представала уверенной, наглой, поразительной птицей, на других не похожей, — вороной, и кружила надменно, глядя дерзко, нахально, а потом ошалело кидалась на стены и билась, словно ласточка, билась головою о стекла — на волю, на волю! — но тщетно, и тогда обращалась в птицу из птиц — в журавля — натянувшись стрелой, рассекала со свистом пространство… О, диковинной птицей была, то ступала кичливо, блистая сизо-синим роскошным хвостом, распустив его царственно, то являлась лебедем белым, невесомо плыла, изогнув над водой грациозную шею, и клевала, пугливая, чуткая, и нежданно менялась: завертевшись в ногах, льнула, ластясь коварно, будто верной была и покорной, и разом взмывала — вероломная, вероломная! — устремлялась к простору и свету, трепыхалась и билась неистово о замкнувшие стекла, в исступлении не видя, что распахнуто рядом окно, и снова металась, бросалась на стены — глупая, глупая! И когда иссякавшие звуки, слепцами блуждая, натыкались бессильно на вещи и в отчаянье щупали, шарили, и даже в тиши мимолетной, — она реяла в трепетном воздухе далеко в поднебесье, пока снова взмахнула б крылом, чтобы ринуться вниз, налетала на лица — дерзкая, дерзкая! — и нещадно щипала крючковато изогнутым клювом искаженное сладостной мукой лицо человека, сомкнувшего веки, — дикая, дикая!..

Доменико шел по улице, там и сям мерцали редкие фонари. Дом Артуро находился где-то в стороне, лицо пылало, он брел неуверенно, наугад, продрог. Заметил вдали освещенный дом, похож был на артуровский… Пошел туда, но дорогу ему преградил другой дом; он осторожно обошел его, и тот, освещенный, оказался совсем близко.

И сразу успокоился.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ. ПРОГУЛКА

Нестерпимо болела голова. Глотка пересохла. Хорошо, что кувшин с водой был рядом, на столе; приставил ко рту, но на потолке так