Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже в пустыне нет места одинокому страннику, вздохнул я и, цепляясь полами пальто о железку, попытался залезть на трубу.
Нога соскользнула с холодного ободка, и я свалился на землю. В пустом дворе раздалось дикое ржание. Это корчились от смеха опера, те самые сумрачные опера, один — толстый и потный, второй — худой и маленький.
А чего они ржали, я так и не понял. Сами-то они уж точно не смогут забраться по водосточной трубе! Я сплюнул от злости и опять полез, цепляясь ногами за ее хрупкие бока. Труба дребезжала, тренькала, звенела, короче, вела себя неподобающим образом. Иногда мне казалось, что она вот-вот с грохотом рухнет на землю и я навеки останусь во дворе знаменитого дома на Пантелеймоновской улице, погребенный под се останками.
Вообще-то лез я красиво, так мне казалось. Но когда я зачем-то глянул вниз, наверное, чтобы посмотреть на ржущих оперов, у меня что-то замкнуло в голове. В детстве я боялся высоты, меня мама даже к врачу хотела затащить, но я так ревел, что она отказалась от этой мысли.
Переждав мгновение, я понял, что замыкание в голове оказалось временным явлением, и полез дальше, злясь на весь белый свет. Я решил, что больше не буду разглядывать этих двух, толстого и тонкого, оставшихся ржать внизу. И даже не смотрел на строительный подъемник, ведь у меня была цель — балкон Марии Александровны.
Перчатки превратились в клочья, и мне приходилось хвататься прямо за холодный металл.
Хорошо, что на улице весна, иначе мне пришлось бы отдирать руки вместе с трубой или наоборот. Я даже развеселился, представив себе картину — толстый и тонкий отдирают мои руки от трубы.
Неожиданно нога соскользнула, и я повис на руках, судорожно соображая, как бы мне вернуться в прежнее положение и утвердиться на трубе. Вместо этого я заболтал ногами, чем вызвал новый приступ веселья там, внизу. По-моему, на сей раз сила смеха утроилась, может, несчастный старикашка тоже примкнул к веселой компании? Вряд ли…
Вполне возможно, что к веселой компании пристроился Ковалев, он, наверное, передумал подниматься на крышу в строительной люльке. Неожиданно моя левая нога нашла спасительный выступ, по-моему, это был металлический крепитель водосточной трубы. Я поставил на него ботинок и подергал, проверяя на прочность. Немного передохнув от страха, я полез дальше. Назад дороги не было, вниз я спуститься уже не мог, по крайней мере без посторонней помощи. Для этой цели Ковалеву пришлось бы запрашивать подсобные силы из МЧС. Сейчас это очень модно, я имею в виду вызывать наряд МЧС, ну, там, кошка на дерево залезла или хозяйка ключи по ошибке в мусор выбросила. По телику часто показывают такие случаи. И мне стало грустно, почему, собственно говоря, Ковалев не может вызвать наряд МЧС. Нас бы обязательно показали по телику, а Мария Александровна весьма гордилась бы такими знаменитыми знакомыми. Пыхтя, я забрался наконец на ее балкон и, не глядя вниз, прильнул к стеклу. Окно не мылось, наверное, года три, а может, и все пять. Сквозь грязные стекла с дождевыми потеками и следами копоти я ничего не смог разглядеть. Снизу раздавались крики, свист, улюлюканье и какое-то подвывание.
Интересно, как бы они орали, если бы я все-таки свалился с этой проклятой трубы?
Я сплюнул скопившуюся в легких копоть прямо на балкон и снова прилип к стеклу.
Надо предложить Марии Александровне тимуровскую помощь по отмыванию окон от многолетней грязи. Кто-то деньги отмывает — кстати, я этих таинственных людей еще ни разу не видел в своей жизни, — а я буду отмывать окна Лузьенихи. Надо же хоть что-то отмыть в своей жизни!
И тут сквозь серую копоть и грязные потеки я увидел ее, Марию Александровну Лузьен. Она лежала навзничь, раскинув руки в разные стороны. Ноги у нее тоже раскинулись в разные стороны, в ее позе было что-то бесстыдное, я даже глаза прикрыл от чувства стыда. Потом я открыл их и поглядел еще раз, вдруг мне померещилось.
Нет, Лузьениха лежала навзничь, раскинув руки и ноги, а голова, голова у нее была проломлена. Почему я решил, что голова проломлена? А потому что Мария Александровна лежала в растекшейся луже крови. Впрочем, может, это и не кровь была, из-за грязного окна я не очень-то видел, что там было, кровь или еще что-нибудь такое — мокрое и темное.
Меня замутило и вырвало, да-да, вырвало прямо на Лузьенихин балкон. Меня разрывало прямо на части, выворачивало так, будто я съел что-то такое пакостное, что вообще не годится для человеческого организма.
Снизу не доносилось ни звука, будто эти психи вдоволь насмеялись до конца своих дней. Даже толстый не ржал, кстати, он ржал в самом начале громче тонкого. Сейчас он отдыхает от смеха, наверное, ждет, когда я выгляну с балкона.
А я не мог выглянуть, меня рвало и рвало, будто я должен умереть прямо здесь, рядом с бездыханной Лузьенихой.
Спазмы еще сотрясали мои внутренности, и тут я услышал дикий вопль — это орал сам Ковалев. Он один может так вопить, несмотря на слабое горло. После «сольных» концертов он не может разговаривать, как все нормальные люди, только сипит и хрипит. Так вот, Ковалев вопил мне снизу:
— Денис, т-твою мать! Что-о та-ам?
Спазмы в желудке сразу прекратились, конечно же, не оттого, что Ковалев нецензурно ругался.
Сейчас все матерятся, у нас в университете из курилки за версту разносится сплошной мат, причем девчонки ругаются круче, чем пацаны. Я слышал, как ругаются преподаватели, нечаянно подслушал один раз, когда приносил рефераты.
Правда, я ни разу не слышал, чтобы ругалась мама или отец. Они этого не делают, даже когда им очень плохо. Вот такие у меня предки!
Короче, спазмы в желудке прекратились оттого, что Ковалев назвал меня по имени — Денис! Значит, он знает, как меня зовут.
Может, подождать, пока он назовет мое отчество и фамилию?
Мне стало значительно легче, но когда я наступил ногой в бурую жидкость, изрыгнутую моим организмом, мне стало так плохо, что я схватился рукой за перила.
Еще не хватало, чтобы я, на радость толстому и тонкому, вывалился с балкона! Но, наверное, не такой уж я и трус.
Мне вспомнилась одна история, которую мне как-то рассказал отец. В далекой молодости он ходил на атомоходе простым моряком. Так вот, однажды они вышли в океан на маленьком ботике. А один мичман все сидел и трогал воду, он так одурел от долгого болтания по морской пучине, что сидел в ботике и трогал воду, проверяя ее на ощупь. Наверное, размышлял, почему эта чистая и прозрачная вода, такая ласковая на ощупь, причиняет ему так много страданий. А вообще, хрен его знает, о чем он думал, когда гладил морскую пучину. Может быть, он разговаривал с ней, а может быть, просто забавлялся. Так вот, из глубин океана выскочила черная акула, ее, кажется, зовут гриндой, и схватила несчастного мичмана за руку. Она стала рвать руку, заглатывая ее все дальше. Моряки схватили мичмана за другую руку, пытаясь спасти его от кровожадной гринды. А гринда все дальше оттяпывала руку мичмана, пока не добралась до его горла. Ботик накренился вместе с мичманом, акулой и моряками, включая моего отца. И тогда командир ботика рявкнул: «Отставить! Отпустить мичмана!»