протискивалась меж камней. Вот полоснула руку ножом. Хороший был нож, даже листья скарпа срезал одним движением. Кто-то из братьев точил.

Нуру могла управиться быстрее, чем наполняются три чаши вина, но она не спешила. Зачем? Все уже вымылись. Из комнаты её прогнали, к девушкам не хотелось. Спросят, отчего пряталась — что ответить? Может, Шелковинка уже рассказала другим, и они смеются. Зачем только Мараму за неё заступался? Жила бы как все, уж вытерпела бы, раз они терпят! Зато была бы с ними, а не наособицу.

Нуру сидела, задумавшись, и вспоминала слова Мараму, каждое слово. Ещё вспоминала, как хотела работать честно и как легко о том забыла, хватило одних лишь подаренных бус, и сытной еды, и сна вдоволь. Хватило нескольких дней, когда она разогнула спину — и вот гнуть её уже не хотелось.

В час, когда печь Великого Гончара начала остывать, она вышла в притихший сад. В это время первые гости, устав от жары и безделья, шли выпить вина, послушать девичьи песни, поглядеть на танцы. Иногда прихватывали и жён: пусть сидят, сплетничают в другой половине под присмотром сурового хозяина, иначе кто знает, что от скуки затеют дома! Женский зал — та же скука, только разделённая с другими. Женщинам Таоны ещё везло, что у них был гадальщик.

Везло! Да стоит ли их жалеть? Бедняки в этот час идут в поля — и мужчины, и женщины. Скука от безделья им неведома.

Нуру оплела ноги шнурками сандалий, перед тем проверив их, и с трудом натянула платье: видно, от жары оно казалось теснее, липло к телу, — а на бусы посмотрела с сомнением. Чёрный камень, красный камень, будто выпачканный кровью. Ниханга обещал Медку, а подарил ей. Как ни крути, от такого подарка не будет добра.

Она взяла нить, рассмотрела в последний раз, погладила бусины и, сжав в кулаке, вышла за дверь. В комнатах ещё было тихо, девушки не вернулись, и Нуру спешила.

Послышались чьи-то шаги. Вздрогнув, она обернулась, но это брёл пакари. Заметив, что Нуру смотрит, он подбежал и принюхался.

— У меня больше нет каши, — сказала она. — Иди себе, Мшума!

Он забежал вперёд и упал на бок: чеши! Нуру обошла его. Пакари встал, недовольно чихнув, и вновь застучал когтями по полу. Сделав рывок, опять повалился под ноги. Нуру едва устояла, споткнувшись.

— Уходи прочь! — воскликнула она и замахнулась.

Пакари заверещал и бросился в сторону, но когда Нуру вошла в покои Медка, протиснулся за ней.

Забытая лестница стояла у стены. Пакари обнюхал её, встав на задние лапы, и вдруг запрыгал ловко — вверх, вверх — к самому окну.

— Нет, Мшума, нет! — зашептала Нуру, протянув руки. — Иди сюда, иди!

Зверь не слушал.

Спешно повесив бусы на гвоздь, Нуру кинулась к лестнице.

— Мшума, Мшума, ты упадёшь! — воскликнула она. — Что я скажу Мараму? Иди ко мне!

Пакари добрался до окна и развернулся к улице спиной. Он морщил нос и скалил зубы, и всё-таки Нуру полезла за ним. Лестница поскрипывала — если качнётся, зверь не удержится!

— Иди, я почешу тебя! — ласково позвала Нуру, поднимаясь осторожно, неторопливо. — Каша — хочешь каши? У меня её много, только пойдём, пойдём!

Мшума завизжал и попятился от её руки, едва удерживаясь в окне. Он взмахнул хвостом, и что-то снаружи загремело о стену и упало. Нуру вскрикнула.

— Высоко, разобьёшься! Глупый, иди сюда…

Изловчившись, она схватила пакари за уши и потянула к себе. Он закричал, как ребёнок — наверное, услышал весь дом, — но Нуру, прижав его к боку, спрыгнула на пол. Пакари извивался, суча лапами, но не мог её задеть.

Он умолк, и лишь поэтому Нуру, выйдя за дверь, услышала голоса. Обхватив морду зверя ладонью, чтобы не выдал шумом, она пронеслась по коридору и замерла за углом, прислушиваясь, готовая бежать дальше.

— Вот, так и есть, оставила лестницу здесь! — раздался голос Имары. — Просила, не отвлекай — нет, иного часа не выбрал, чтобы язык почесать!.. На, унеси, я закончила. Да скажи Мараму, чтобы держал зверя в клетке. Сломал мне перцы, всё истоптал, поганец, и я опять слышу его мерзкий голос. Увижу в доме, сама сделаю из него камбу!..

Ей ответил Мафута, хозяин, но Нуру не разобрала слов. Пакари сопел, пытаясь освободиться, и она сама дышала часто и тяжело. Дождавшись, пока хозяева уйдут, Нуру заспешила к себе.

— Ха, сердце стучит в ушах! — воскликнула она, садясь у двери. — Ты напугал меня… Это кровь?

Белая кисть на конце хвоста стала алой, но пакари тревожился и рвался из рук, скаля зубы.

— Дай посмотреть! Может, нужно промыть… — начала было Нуру. — Ох!

Мшума зацепил когтями платье, и тонкий шёлк не выдержал, порвался.

— Ты дурной зверь! — воскликнула Нуру, отталкивая его. — Я спасла тебе жизнь, а ты… Я и так в долгах! Вот что: я первая сделаю из тебя камбу!

Пакари отбежал и неловко сел, пытаясь дотянуться до хвоста, а Нуру осмотрела прореху: заметная, так не оставить. Подол, надорвавшись, болтался петлёй, лез под ноги.

— Мне это не зашить! Не зашить, и некого просить о помощи. Что мне делать?

Нуру залилась слезами. Пакари, забыв о своём хвосте, подошёл, похрюкивая, забрался под руку. Он опять наступил на платье, и шёлк затрещал.

— Ладно, — сказала Нуру, утирая слёзы и отодвигая Мшуму. — Оторву весь подол. Полоса узкая, может, и не заметят. Спросят — скажу, так и было!

Девушки возвращались, слышались их голоса. Осторожно и быстро, как только могла, Нуру оторвала край платья и сжала в руках, осматривая комнату.

— Под циновкой найдут, — сказала она, — и кувшин могут унести, а там заметят… Эта щель мала, и до окна не достать. Что же делать? Повяжу на пояс, а ночью зарою в саду, чтобы никто не узнал! Не хочу, не хочу выслушивать ещё и за платье — не моя вина!

Она обмотала талию шёлковой полосой, спрятав концы, а затем, опустившись на колени, взяла под циновкой клыки.

— Хоть что-то, подаренное другом, — сказала Нуру, пряча их на поясе, — возьму с собой. Были дни, у меня был друг… Или только потому, что он молчал, я не сумела с ним поссориться, как с остальными? Видно, теперь мне остаётся говорить лишь с тобой, Мшума!..

В дверь застучали, раздались голоса, тревожные и гневные.

— Выходи! — закричала Медок. — Выползай из своей норы, лгунья, взгляни мне в глаза, и я вырву твои!..

— Спроси и дай ей сказать! Дай сказать! Тронешь её, ответишь перед Имарой, — наперебой заговорили другие. — Все смотрят,