Итак, Жанна превратилась в мадам Дюбарри и заняла свое место в истории. Джулиан покинул город вместе с Мадлен Лемо. И все было бы прекрасно, не найдись какие-то маркизы и другие особы, морали которых такой поворот событий наносил непоправимый ущерб. Они ужасно расстроились по этому поводу. Многие тогда верили, впрочем, как и сегодня, что иметь законнорожденную любовницу более аморально, чем незаконнорожденную. А вы разве так не считаете?[283]

Пытавшаяся соблазнить Людовика графиня де Грамон прекрасно подходила для этой цели. Прибывшую в Версаль в качестве жены его внука Марию-Антуанетту такая новость потрясла до кончика носа.

Муж Марии-Антуанетты в некотором смысле отличался от своего деда, поэтому у нее было достаточно времени для сплетен.[284] Оппозиционная партия «антиДюбарри» набирала сил в суде, не собираясь ничего прощать этой счастливой парочке.

Некоторым историкам невдомек, почему это Людовик обратил внимание на молодую персону простого происхождения в то время, как мог себе позволить разжиться благосклонностью одной из графинь с лошадиным лицом и изысканными манерами.

Увы, одна из причин подобного недосмотра заключается в том, что, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, у него все еще было хорошее зрение.

Пытаясь прояснить ситуацию и прекратить споры по этому поводу, вспомним, что Людовик писал своему премьер-министру дюку де Шузель: «Она очень хороша собой. Она мне нравится, и этого достаточно». Подобное заявление окончательно сбило с толку тех, кто читал или слышал об этом.[285]

Если быть до конца откровенным, следует признать, что кругозор Людовика был исключительно ограничен. Он слыл человеком одной идеи, свято верившим в то, что стоящим делом следует заниматься настолько часто, насколько это возможно. И он занимался этим сорок лет подряд и еще поражался, отчего это временами возникают интервалы.

У вас появилось намерение заметить, что у него мог бы развиться интерес и к другим сферам, например к птицам и цветам. Что ж, он предпринимал попытки и в этом направлении: помещал клетки с птицами в задней комнате, где также хранились книги, старые карты и огромная коллекция конфет. Какое-то время он изучал ботанику в садах Версаля. Но как: то обнаружил, что это не совсем то, что его привлекает в жизни.[286]

Итак, в квартире Жанны, что на самом верху лестницы и еще один марш вверх, проводились великие дни и ночи. По моему мнению, греховную природу этих встреч несколько преувеличивают. Не вызывает сомнений, что в свое время Людовик был весьма и весьма впечатляющей персоной. Однако его «разговорная» сила понемногу убывала, и вскоре пополз слух, что тоник из сельдерея уже не помогает ему, как прежде.[287] Возможно, истина заключается в том, что в обществе Жанны Людовик мог расслабиться. Я испытываю сомнения в том, что он предпринимал попытки оправдывать свою репутацию огромного зверя.

Жанна всегда пребывала в веселом, радостном и игривом состоянии. Людовик же обожал игривость, хотя его собственные попытки в этом направлении никогда не приносили ему успеха. В стремлении прослыть хорошим парнем он однажды наступил на ногу иностранного посланника, страдающего подагрой, однако никто так и не рассмеялся. И ему пришлось покинуть поле юмора и забавы.[288]

Жанна веселилась за двоих. Она швыряла коробку пудры ему в лицо, обзывая его мельником Жаком, и он ревел от смеха. Она использовала в приятной беседе не совсем литературные выражения, и он лопался от ржачки. Что тут скажешь, такие вещи могут быть весьма забавными.

Конечно, не обходилось без кофе. Вне сомнений, вы слышали, как Людовик готовил его в маленькой кухне своей Жанне, как она смеялась, когда напиток сбегал, и как самозабвенно они пили его в уютных комнатах.

С годами Людовик по-настоящему привязался к этому напитку. Процедура кофепития была настолько отработана, что он мог получить чашечку этого напитка в любое время дня и ночи, как только ощущал в этом потребность. Доктор неоднократно предупреждал его о вреде кофейной привычки, ибо по достижении шестидесятилетнего возраста у Людовика начались приступы головокружения. Возможно, дело было не в кофе, а в этой чертовой лестнице.

Что же еще, кроме красоты и веселого нрава, было секретом шарма Дюбарри? Уму непостижимо, как ей удавалось задержать свое старение во всех его разновидностях – особенно в их худших чертах – до самого конца и даже заставлять его хранить относительную верность? Тем более, если принимать во внимание, что их совместная жизнь протекала в атмосфере скандалов, интриг и визитов-бесед с новенькими хорошенькими кандидатками.[289] Ответ, возможно, таится в том, что она иногда оставляла его одного: как только он желал провести вечер со своей коробочкой для нюхательного табака, она этому не препятствовала.[290] Если же он заявлял, что дела задержат его допоздна в своем кабинете, она желала ему хорошо провести время и обещала увидеться с ним попозже. Она не упрекала его в том, что отдала ему лучшие годы своей жизни, и считала, что вполне в состоянии провести вечер в одиночестве, и чего это кто-то должен о ней заботиться. Но это всего лишь мое предположение.

Полагаю, что уместно упомянуть о любви Жанны к одеяниям и украшениям. Так-то оно так, однако не будет ли логичным предположить, что она полюбила Людовика за его деньги? Будь это так, она покупала бы новые платья и новые бриллианты каждый день и обустраивала бы гнездышко так часто, как только бы пожелала. Уверяю вас, без всякого ропота со стороны двора.