– Я не стрелял? – обиделся Колька. – Да я палил, как из пулемета, вроде дажеснял одного!

Зотов бесцеремонно вырвал винтовку и понюхал дульный срез.

– Чего врешь-то, стервец?

– Испужался, – неожиданно признался Колька и приготовился зареветь. – Стрелять начали, я и обмер, поджилочки затряслись. Потом вы заорали, я в ямку и схоронился, башка, как в тумане, толком не помню. Трус я.

– Никакой ты не трус. Первый бой у тебя?

– Первый, – всхлипнул Колька.

– Ну тогда, чего ты хотел? Всех поубивать, пленных взять и медаль на грудь получить? Нет брат, шалишь. Первый бой всегда так: сердчишко прыгает, ручонки не слушаются, нихрена не соображаешь. Для многих первый бой заканчивается пачкаными штанами. У тебя как?

Еще больше побледневший Колька, проверил и обрадованно вздохнул:

– Вроде сухо.

– Видишь, не все так и плохо. Ты в числе счастливчиков выживших в первом бою. А теперь вылезай из окопчика. Мои поздравления с боевым крещением.

– Спасибо, – сконфуженный Колька выполз из ямы.

Зотов, предусмотрительно не поднимаясь во весь рост, пошел на приглушенные голоса Карпина и Шестакова. На тропе валялся тощий мужик, раскинув руки и неловко подогнув ноги в коленях. Обычный гражданский, заросший трехдневной щетиной, в грязной одежде и скриво подстриженными усами. Обшарпанный приклад пулемета торчал из травы. Кепка слетела и откатилась, обнажив бритую, шишковатую голову с белой веточкой шрама. Очередь Карпина прошила пиджак на впалой груди. Крови было на удивление мало. Хорошая, быстрая смерть.

Колька приблизился, глядя на мертвеца округлившимися глазами. Зотов сразу понял, куда он смотрит: труп при жизни щеголял в шикарных, чуть стоптанных, но крепких на вид ботинках желтой кожи с подбоем. Колька звучно сглотнул.

– Действуй, – разрешил Зотов, натолкнувшись на умоляющий взгляд пацана. – Заодно обыщешь, посмотрим, что у него при себе, подкладку ощупай и швы. Выполняй.

– Тут живой! – пробасил из зарослей Шестаков.

Вот молодец, Степан, языка взял, – порадовался Зотов, ускоряя шаг. С языком он ошибся. Карпин с Шестаковым стояли за кучей валежника и смотрели на человека, скребущего каблуками мох и сухую хвою.

– Ну не совсем живой, – признался Шестаков, изучая старую, замызганную двустволку. Раненый надсадно булькал и харкал черной, остро воняющей кровью. Не жилец, – с ходу определил Зотов. Ранения в живот самые поганые, если нет медика, можно промучиться несколько дней, захлебываясь дерьмом и кровищей.

– Допросили?

– Он не из разговорчивых, – Шестаков пихнул парня сапогом в бок. – Эй, слышишь, паскуда, меня?

Парень закашлялся, давясь багровой жижей и царапая пальцами мох.

– Хр… ахр…

Толку не будет, понял Зотов, а хотелось узнать, кто такие эти ребята. Видимо не судьба.

– Остальные ушли, – сообщил Карпин. – Следы в лес, на юго-восток, думаю не меньше десятка. И у них еще раненый есть, а может и не один, тащили волоком, и кровь по земле, а этого бросили, или не успели забрать.

– Кто такие, Степан?

– Я что, справошное бюро? – развел руками Степан. – Бандюки, а может местные поохотиться шли.

– С пулеметом?

– А мож партизаны, их тут развелось, как собак. Хер его знает, уходить надо, мало ли кого на выстрелы принесет.

– А этого куда? – спросил Зотов, кивая на раненого.

– Пусть лежит, медведям тоже жрать охота, поди, – Шестаков переломил двустволку, вытащил патроны, поочередно заглянул в каждый ствол и вставил боеприпасы на место. – Ничего фузея, тульский «ТОЗ-Б» двенадцатого калибру, была у меня однажды така. Точнехонько бьет. Будет в хозяйстве приварок. Обрез смастерю, а то какой кулак без обрезу?

К ним протиснулся успевший переобуться Колька, теперь испуганно поглядывающий на умирающего. Следом приплелся Капустин, туго перетянутый бинтом, и за ним Егорыч, с натугой притащивший сразу два пулемета, свой и трофейный «МГ-34».

– Виктор Палыч, у того мертвяка нет ничего, – доложил Колька. – Ножичек перочинный, газета «Новый путь», кисет с махрой, спички. В мешке исподнее, буханка хлеба и сала кусок.

– Старшина, как пулемет? – поинтересовался Зотов.

– Добрая вещь, – пробасил Егорыч, гладя дырчатый кожух. – Ржавчину оттереть, перебрать, смазать – не будет цены. Жаль сменного ствола нет и патронов маловато. Ничего, поколдую.

Зотов несказанно обрадовался. Лучше пулемета может быть только два пулемета, ну или три, в этом деле чем больше, тем лучше. Если Егорыч доведет до ума, то маленькая группа станет зубастей. А в необходимости создания своего боевого отряда он уже нисколечки не сомневался.

Раненый снова забился и забулькал. Кровь на губах пошла пузырями.

– Добить, чтоб не мучился, – предложил Зотов.

– Я не буду, – скривился Карпин. – Давай ты, малой.

– Я? – удивился Колька и поспешно шмыгнул Егорычу за спину. – Не, я не могу!

– Всеж человек, – тяжко вздохнул Егорыч и отвернулся.

– Чистенькими хотите остаться? – Шестаков одарил презрительным взглядом. – Ну лады, Степан Сирота грех на душу примет, яму не в первой.

Шестаков пальнул с одной руки, оглушительно грохнуло, из ствола охотничьего ружья вырвался сноп вонючего дыма и пламени. Грудь раненого превратилась в кровавое месиво.

– Ого, картечь! – удивился вполголоса Шестаков.

– А теперь уходим, быстро! – приказал Зотов.

Колькастащил с мертвеца сапоги, стараясь не смотреть на то, что делает с человеком выстрел картечью двенадцатого калибра в упор. Молодец, другой на его месте давно бы блевал. Свою изодранную обувку Колька аккуратно спрятал в заплечный мешок. Со стороны это могло выглядеть глупо и мелочно. В той, мирной, жизни большинство из нас не знали настоящую цену куску хлеба, щепотке соли, лишней паре ботинок. Жили легко и красиво, глядели в светлое будущее, поднимали страну, горели идеей мировой революции. Никто не верил, что все рухнет в четыре часа утра двадцать второго июня. Война вправила мозг. Война обесценила деньги. В голодное время золото меняли на хлеб по весу, один к одному, а люди тащили накопленное барахло на рынки, внезапно осознав, что антиквариатом и серебряными ложками не накормишь детей.

Зотов последний раз взглянул на изуродованное тело и зашагал следом за остальными. Солнце подернулось мутной пленкой и повисло на кронах могучих елей.

Глава 9

В лагерь вернулись под утро. Шестаков увел в самую чащу, заметая следы,