— Ну, будет, будет, достаточно! — отозвался из своей комнаты Рувимович, сдерживая смех. — Ты напрасно, товарищ Настасья…

Валентина задержалась немного в сенях, провожая глазами Лоскутову, и вошла в дом, когда Настя окончила ругаться, но она слышала и все поняла.

— Вот тоже шляется девица! — напустилась было на нее Настя. Но тут же улыбнулась, точно растаяла: — Какая мякина эта золотозубая… Пухлая, а весу нет… Я ее шваркнула, она и пол целовать!

Техники и Рувимович с Василием сдерживали смех. Это вновь рассердило Настю.

— У, жеребцы, язви вас!

В окна была видна темная опушка соснового леса. Над крышами приисковых зданий голубели клубы густого дыма.

Слышно было, как звенела капель и журчали неисчислимые потоки.

Валентина прильнула лицом к оконному стеклу.

Стряхивая с сапог мягкий снег, Василий вышел за ограду и направился вниз по разложине, к последним постройкам Борового. От слов Валентины путались мысли и в сердце поднималась смутная тревога, и это лишало равновесия и покоя. По-своему он размышлял, что сделал ошибку не только для себя, но и для дела, ради которого принесены бесчисленные жертвы.

«Нет, так не подходят к хорошей женщине, как я», — заключил он, направляясь через рощу к квартире Качуры.

«Мы должны овладеть полезной культурой прошлого и создать свою, классовую. Плох тот коммунист, который не может избавиться от методов военного коммунизма», — припомнил он слова Рувимовича.

С этими думами и с досадой на свою связь с Лоскутовой он переступил порог Качуриной квартиры.

Старик сидел на обрубке около железной печи и, разглаживая закопченную дожелта бороду, курил трубку. Свесив через брус сивую голову, Качуриха усмехалась беззубым ртом. Обостренными скулами и бойкими еще глазами она напоминала притаившуюся лисицу.

— Кажись, Васюха? — прошамкал Качура.

— Он самый. Здорово, дед!

— Гости, парень, — обрадовался старик. — Чего так нахохлился?

— Дума, дед, берет. Учиться хочу умотнуть, — неожиданно выпалил Василий.

Качура выдернул из отвисшего угла губ чубук и, показав два желтых зуба, часто замигал близорукими глазами.

— Да ты облешачил или обеленилея? — едва слышно проговорил он. — А прииск-то как оставишь?

— Вот я тоже думал, но ведь не вечно же мне быть безграмотным, — нерешительно начал Василий. — Если у нас не будет своих грамотных людей, то далеко не уедешь и Сунцовых не подвалишь. Вот я как будто и все понимаю, а против Яхонтова — барахло.

Что он чертит? Как вычисляет — ни черта мы все не маракуем.

Качура повесил было на грудь голову, но быстро встряхнулся.

— Шалость это, — решительно сказал он, вставая.

— Как шалость?

— Не учение, а твоя скоропостижность. Разворошил все, как бы напакостил, и штаны задирать!.. Дело хочешь ронять… Вот так у вас и выходит широким кверху.

Василий видел, как затряслись старческие челюсти и из рук Качуры выпала трубка.

— Блажной, кровь в тебе дурит, — продолжал Качура. — А того не видишь, что здесь все без тебя кубарем полетит. Послушай, чо болтает Ганька-шахтер, а его уськает Еграшка, так и знай.

Василий готовился возражать, но последние слова старика обезоружили его.

— А что ты слыхал?

— То-то! Запалить амбары похваляется, — таинственно сообщил Качура. — Ему, сукину сыну, и крест не в крест. А ты с тварью золотозубой связался, да и себе голову хошь закрутить. Я давно хотел построчить тебя, молодца, да не попадался под руку. Нешто можно стоять на большом деле и псину свадьбу заводить? А насчет учения еще время не ушло.

Бледный Василий натянул шапку и бегом бросился к двери.

— Куда?! — повелительно крикнул Качура.

— Пойду караулы к амбарам поставлю…

— Сядь, — уже спокойно сказал Качура. — Поставлены к амбарам и мастерским, а ты вот на Баяхту и Алексеевский позвони. Я хотел сам, да ни холеры не умею в эту трубку.

Василий опустился на скамью рядом с Качурой и вопросительно посмотрел в его сузившиеся и помутневшие глаза.

— Слушай, дед, — тихо начал он, оглянувшись на захрапевшую старуху. — А как ты считаешь наших спецов — от души они работают или с подвохом?

— Ты о ком? — глаза Качуры вдруг расширились и блеснули.

— Ну о ком — вот техники, фельдшерица, Валентина Сунцова и наши слесаря.

Дрожащими руками Качура поправил угасающий свет в пятилинейной лампе и как будто про себя пробурчал:

— Ума не приложишь, парень… Человека по картинке видно. Я много видел разного народу, и сразу к продажным сердце не лежит. Вальке я тоже больше верю, чем, например, Ганьке, хошь он и наш, рабочий.

— Так ты думаешь, она нашу руку поддерживает и за братом не пойдет?

— А тут как сам повернешь дело… От худой жизни собака бежит, а к хорошей и супротивника можно заманить… Молодой человек, как сырое дерево, — куда потянешь, туда и гнется. Только пакостить тебе с ней я бы не советовал. Сгубить зря можно кого хошь.

Василий вернулся домой перед рассветом. Настя уже встала и возилась около печи.

— Забегался ты хуже собаки, — шутя бросила она, открывая ему дверь, — шишки все сшибаешь?

— Оставь глупости, — осердился Василий.

Он, не раздеваясь, прошел в комнату и начал звонить на Баяхту и Алексеевский прииск. Телефон неистово выл и захлебывался. Это свидетельствовало о том, что Василий закипал энергией, всегда помогающей ему заглушить встретившиеся или грозящие невзгоды.

Происшествие с Яхонтовым подняло на ноги все три прииска, к тому же Никита с Алексеевского передал по телефону, что в ту же ночь у них был подожжен амбар с хлебом. К счастью, пожар захватили вовремя и потушили.

Вихлястый с Баяхты спрашивал о возвращении директора и попутно сообщил, что на Боровом у старого материального два дня пробыли Емельян с Исусом. В день отъезда Яхонтова с Лямкой они скрылись неизвестно куда.

Эти сведения были получены как раз в тот момент, когда Лямка с криком и громом подвез Яхонтова к конторе.

Был первый день Пасхи.

Рабочие щеголяли в новых рубахах, брезентовых плащах, полуболотных сапогах и кожаных фуражках, а бабы — в новых полушалках. И не узнать было в них недавних золотничников, рваных и опухших от пьянства.

Кругом прииска по канавам и рытвинам шумели потоки. День выдался солнечный.

Остатки снега таяли и исчезали. Только заледеневшая и грязная дорога держалась еще, вздымаясь сероватыми бугорками.

В весеннем шуме зычно загрохотали сотни человеческих голосов и зазвонил приисковый колокол. Толпа, напирая на кошевку, задыхалась в неистовых криках: