* * *

Когда Энни открыла перед Мирой дверь в тот вечер, Мира подумала, что Энни выглядит не так, как все предшествующие годы. На ней была своего рода униформа цвета гниющей рыбы, кожа на лице была сухой и шелушилась чешуйками, а карие глаза стали еще темнее: черный в золотую крапинку камень.

Мира стояла у нее на пороге, и ее тянуло к Энни так же, как раньше. Энни пригласила ее в дом, они прошли внутрь и сели за кухонный стол, и Энни налила чай – слишком крепкий для Миры.

* * *

Мира стала рассказывать Энни то, что знала: что мы здесь для того, чтобы с верой следовать семейным традициям и чтобы люди следовали традициям, важно не допускать в семью советников. Что семья – это структура, данная людям, древняя, как дерево, в то время как семейные советники, как бесцеремонные садовники, отпиливают ее ветви.

Энни с холодным как мрамор лицом вежливо ее выслушала. Потом она сказала Мире, что Мира всё поняла неверно: Мире бы не удалось получить вселенскую мудрость, если бы, когда это произошло, она находилась в листе со своим отцом. Тогда бы это была мудрость ее отца или мудрость вселенной, преломленная сознанием отца, и нужно помнить, что ее отец был медведем. «Мне кажется, ты путаешь слово „родной“ со словом „близкий“. Мы оказались на этой земле, чтобы найти близких нам людей, и они могут быть членами нашей семьи, а могут ими не быть. Это к близким людям мы должны обращаться, – но осторожно, а не со слепой верой».

Услышав такие слова, Мира ощутила тупой удар в грудь. То, что говорила Энни, не могло быть яснее. Энни, которая была рыбой, всех людей считала близкими, никого не выделяя. Для Энни Мира была одной из многих приходивших к ней в дом. Но Энни с самого начала была уникально близкой для Миры, и эта близость ощущалась как нечто особенное. Энни выделялась на фоне остальных, освещалась особой красотой. Но как Мире объяснить это Энни?

Надеясь и стараясь растрогать Энни, Мира сказала: «Я просто хочу помочь тебе, потому что считаю тебя родной». Она робко протянула через стол руку.

Вместо того, чтобы вздохнуть или заплакать, Энни нахмурилась. «Люди должны заботиться о других, потому что они близкие – потому что они такие же люди, – а не потому, что они родные».

Мира затихла. Возможно, Энни была права. Мира думала, что любила отца, потому что он – ее родня. Но это была медвежья логика рассуждений! Она не думала, что любит его потому, что он тоже человек. Или, может, потому что его дух казался ей красивым? Ей нельзя было отвлекаться.

– Я всё равно думаю, что быть семейным советником – неправильно, – сказала она.

– Легко тебе говорить! Ты-то в жизни ничего не пыталась исправить!

* * *

Они проговорили так, всё с бо́льшим трудом, до самой полуночи, когда птичка в часах с кукушкой выпрыгнула как сумасшедшая из-за своей коричневой деревянной дверки. Тогда Энни сказала, что устала, хотя она не выглядела такой уж уставшей, но, может быть, она устала от Миры.

Мира ушла с уверенностью, что она в этот вечер не справилась. Чего ей действительно хотелось, как ей стало ясно теперь, так это чтобы Энни призналась, что любит ее. Идея о том, что Мира приехала отговорить Энни быть семейным советником, была лишь предлогом. Она обманывала себя в машине и потому не была честной с Энни, и потому весь их разговор прошел неудачно. Весь этот вечер был ошибкой.

* * *

Во второй половине своей жизни Мира так много времени посвятила мыслям о людях из первой половины – об отце и об Энни, – которых, как ей казалось, ей не следовало покидать никогда. И всё же ни один драгоценный камень, искрившийся в прошлом, она не смогла пронести с собой через время. Она не могла отпустить прошлое! Для чего еще нужны эти срединные годы жизни – с их ленцой и взглядом издалека, – кроме как для того, чтобы сгрести все сверкающие драгоценности прошлого в кучу и держать их теперь при себе? Теперь она ясно видела, что было этими драгоценными камнями. Они так ярко искрились на фоне темной ночи ее истории, что их никак нельзя было отрицать.

* * *

Если бы Мира вернулась на землю через целый миллион лет, ей нужно было бы не забыть крепко прижать к себе эти драгоценные камни из первой половины ее жизни, чтобы ей не пришлось тратить вторую половину на то, чтобы их отыскать.

Было ли это обещанием помнить – или обещанием забыть? Ведь человек никогда не будет искриться во второй части жизни так, как он искрился на твоих глазах в первой. Потому что если боги-наблюдатели покинут его тело, они никогда больше в него не вернутся, чтобы наблюдать за тем, за кем наблюдали раньше. А ведь именно их наблюдение создает искру, значение, встраивается в разум. Совместная жизнь уже не будет такой, какой была в присутствии тех божков-наблюдателей, собиравших информацию для следующей версии мира.

Когда Мира повстречала Энни во второй половине жизни, часы, которые они проводили в обществе друг друга, уже не были материалом для создания мира будущего. Просто два человека проводили время вместе – что тоже неплохо само по себе.

* * *

Возвращаясь в арендованный ею бунгало в первые часы нового дня, Мира вдруг поняла, что его крыша дымится. По стенам ползли оранжевые языки пламени, а рядом остановилась пожарная машина. На улице стояли соседи, и, кружась, мигал сине-красный маячок полицейской машины. Один из пожарных спросил Миру, перед тем, как зайти в домик, было ли там что-то, что нужно спасти. У Миры в голове наступила абсолютная пустота. Что у нее вообще было? Она ответила: «Не думаю, что там что-то есть». И пожарный вошел внутрь.

Когда пожарные, наконец, показались снаружи, тот, который говорил с Мирой, подошел к ней и объяснил, что полы теперь мокрые – смола, трение и что-то еще вызвали искры между проводами под крышей, и теперь всё будет пахнуть дымом: ее одежда, кровать и все постельные принадлежности. Пожарный сказал, что ей нужно заселиться в отель и вернуться за вещами наутро. Поэтому она зашла внутрь забрать свою пижаму и зубную щетку. Она пробиралась по темному и задымленному дому и видела огромные грязные следы ног в резиновых сапогах. Потом она заметила продавленную картонную коробку. Она оставила ее на полу нераспакованной. Один