Папе стихи Грет не нравятся, потому я мотаю головой и вместо стихов пою ей «Alle meine Entchen»[60]:

Все мои утята

Плавают в пруду.

Голова под воду,

Хвостик на виду.

– Очень мило, – говорит она и принимается хлопать.

– Я еще не допела, дура.

– Криста! – орет папа. – Извинись немедленно. – Я делаю вид, что не слышу.

Все мои голубки

Наверху сидят,

Klipper, klapper, klapp, klapp[61],

Над домиком летят.

Посреди ночи приходит der Sandman. Раньше он всегда являлся с фонариком. Склонялся над моей кроватью и вынюхивал меня, а иногда щупал под покрывалом, а я притворялась, что сплю. Грет говорила, что, если крепко жмуриться, он не может своровать у тебя глаза, чтоб потом скормить их своим детушкам. Иногда я подглядываю, но открываю только один глаз, и то чуть-чуть. А наутро я знаю, что это не приснилось, потому что нахожу «Поцелуй негра» или «Шоколадный пфенниг» под щеткой для волос. Сегодня он забыл фонарик и все спотыкается и грохочет в темноте. Когда луна выбирается из-за своего облака, чтобы посмотреть, что тут происходит, Лотти шепчет мне, что это не Песочный человек, a Boggelmann. На полу – здоровенный мешок, а сам он шумит и открывает все подряд, ищет нас, и я быстро сую палец в рот, чтоб не закричать, потому что это der Kinderfresser, ужасный Детоглот, и мешок этот – с руками и ногами или даже детишками целиком. Я прячусь под кроватью, рукой зажимаю Лотти рот. Дрожу с головы до пят – сейчас даже хуже, чем когда пряталась от Грет после того, как порвала ее нитку жемчуга и она прибежала по лестнице с колотушкой для ковров, грозя выдубить мне шкуру.

Тут включается свет, потому что пришел папа. Der Kinderfresser превращается в тень.

Я быстро вылезаю. От папы странно пахнет. Он выбрасывает все из шкафов и ящиков, запихивает мою одежду и книги, игрушки и щетку в мешок.

– Папа, что случилось?

– Одевайся. Мы едем путешествовать.

– Домой, папа?

– Нет. В другое место, за море, далеко…

– Конрад? – входит Йоханна. На ней только корсет и трусы. Блестящие, розовые. У нее вислый зад и громадные сиси, но не такие большие, как у Грет. – Что ты делаешь?

– Я больше не могу. Опостылело. Мне нужно уехать отсюда.

– Не говори ерунды, Конрад. Ты пьян. Выспись хорошенько. Утром все будет иначе. – Она пытается его обнять. – Пошли спать.

– Оставь меня в покое, уродливая корова. – Папа отпихивает ее и принимается мыть руки воздухом. – Убирайся.

У Йоханны распахивается рот.

– Так нельзя. Мы же только что…

– Я не приглашал тебя остаться.

Тут Йоханна бьет папу по лицу и говорит очень скверное слово. Она колотит его кулаками в грудь, но он ее отталкивает и, спотыкаясь, уходит из комнаты. Йоханна укладывает меня в постель.

– Спи, Криста. Папа устал. Утром все будет хорошо.

Я долго лежу без сна – а вдруг придут какие-нибудь другие бабайки. Йоханна с папой кричат друг на друга. Потом хлопает дверь. Очень тихо. Ухает сова. Кто-то из зверей в зоопарке принимается выть. Чуть погодя я слышу, как еще тише закрывается другая дверь. Я смотрю, как на меня в ответ смотрит звезда – там занавески не задернуты как следует. Если изо всех сил смотреть, не моргая, долго, кажется, что звезда падает на Землю. Грет говорила, что звезды – это глаза мертвых людей, которые наблюдают за нами.

– Funkel, funkel, kleiner Stern, – шепчу я в темноту. – Где ты, кто ты – я не знаю.

Папа обычно будит меня криком: «Я больше не буду повторять», – но сегодня слышно только звяканье чашек и блюдец, и мне понятно, что кто-то из ведьм уже принес завтрак. Я поднимаю Лотти с пола, и мы с ней видим, что это мерзкая жирная Урсель с папиным кофе и рогаликами и с ужасной манной кашей – для меня.

– О, – говорит она, глядя на мою ночнушку, – ты еще не одета? Шевелись-ка, девочка. Скоро уже фрау Швиттер придет. – Она подбирает две пустые бутылки, держит их подальше от себя, будто они могут укусить. – Разбуди-ка ты отца. Похоже, ночка у него была что надо.

Но папа не хочет просыпаться. Он не высовывается из-под одеяла, даже когда я замечаю на стуле его штаны и лезу к нему в карманы. Лотти прячет украденные пятьдесят райхспфеннигов под отклеившийся угол линолеума у моей кровати. Йоханна не идет меня причесывать. Хорошо. Я сажусь читать книжку. Дочитав сказку, я мою те части себя, на которые папа может обратить внимание, надеваю лучшее платье и новые белые носочки. Иду показать папе, какая я красивая, но он все равно не просыпается, даже когда я очень громко ору и пинаю кровать. Вытаскиваю у него из-под головы подушку, а он все равно не двигается. Мы с Лотти пробуем папин кофе, в нем много сахара, как это любит Йоханна, и съедаем один рогалик, намазанный маслом и еще посыпанный сахаром. Лотти говорит, что ее тошнит.

За папой приходит Херта, велит мне вынуть палец изо рта.

– Где твой отец? Опаздывает. У нас много дел, а без него мы начать не можем.

– Папа не хочет вставать.

– Вот как? Сейчас разберемся. – Херта упирает руки в бока. – Он там один? Хорошо. – Она шагает к его двери и барабанит в нее большими жесткими костяшками, потом заходит. Слышен странный звук, будто курица квохчет, когда ей сворачивают шею. Затем Херта выбегает вон и начинает так вопить, что по лестнице взбегают несколько мужчин.

– Что стряслось? – спрашивает один, улыбаясь во все лицо. Я его раньше видела. У него оранжевые волосы и много веснушек. Голос у него, как будто горят еловые шишки. – Паука увидала?

– Там. – Херта хватает ртом воздух, держится за шею рукой и тыкает в дверь: – Удавлен.

– Папу укусил паук? – Грет говорила, что некоторые пауки прячутся под сиденьями в туалетах и, если засиделся, кусают за попу. – Что случилось с папой? – Никто не отвечает. – Что такое «удавлен»? – В папину комнату набиваются еще люди, но который с оранжевыми волосами смотрит с порога. Лицо у него делается серьезное. Он кладет руки Херте на плечи:

– Давно?

– Холодный, – говорит она, потирая руками горло. – Он холодный. Окоченелый.

– Значит, ночью. Кто-то из этих вырвался и пришел искать доктора.

Херта качает головой.

– Даже если б вырвались, откуда им знать, где именно его искать?

– Звериное чутье. Ты же знаешь, какие они.

– Но это ж силу надо иметь, чтоб… – Херта роется в карманах, достает сигарету, оранжевый ее поджигает. У нее трясутся руки. После нескольких пыхов она говорит: – Может, ты и прав, Мецгер32. Да, судя по всему, это и произошло.