Несмотря на это, писатель до конца дней чувствовал потребность быть исторически достоверным. Биограф Хамфри Карпентер вспоминал, как в 1967 году был у Толкина в гостях и пришел к выводу, что тот «видит в себе не автора, который допустил мелкую неточность и должен теперь ее исправить или объяснить, а историка, обязанного пролить свет на темное место в историческом документе».

Позднейшая версия предисловия затрагивает другие проблемы. Толкин настаивает, что произведение не связано со Второй мировой войной и ее последствиями, и критики обычно с ним соглашаются. Том Шиппи в критическом исследовании «Дорога в Средиземье» (1982) приводит аргументы против контекстуализации Толкина в качестве послевоенного автора и развивает уже высказанную ранее мысль, что «те, кто предлагает поставить Толкина на литературную сцену 1950-х годов вместе с Хаксли, Оруэллом и Голдингом, игнорируют огромный период созревания Средиземья».

Шиппи рекомендовал сосредоточиться на лингвистических влияниях и древне- и среднеанглийских источниках, хотя впоследствии пересмотрел свою позицию.

Был ли Толкин писателем 1950-х? Едва ли, ведь первый полный черновик «Властелина колец» написан до 1949 года, а следовательно, события 1950-х: война в Корее (1950–1953), операция «Ураган» 1952 года, когда Великобритания впервые испытала ядерное оружие, коронация Елизаветы II 2 июня 1953 и достигшая Лондона в тот день весть о покорении Эвереста Эдмундом Хиллари и Тенцингом Норгеем — не имеют особенного значения для романа. Но нельзя отрицать, что во «Властелине колец» отражен более широкий контекст 1930-х и 1940-х годов: приход к власти тоталитарных режимов, всеобщая мобилизация, реквизиция зданий и поставок, глобальный конфликт, ядерное оружие, лишения оставшихся в тылу, карточная система (в Великобритании она сохранялась вплоть до 4 июля 1954 года), закат Британской империи.

Действие романа разворачивается во время Великой войны Кольца, сюжет насыщен проблемами лидерства и руководства, власти и угнетения, индивидуализма и чувства общности, идентичности и личной свободы. В романе присутствует критика сомнительной политики умиротворения тиранов на Совете Элронда, а тягостная глава «Очищение Шира», не попавшая в экранизации, освещает репрессии и бюрократизм, дефицит продовольствия, разрастание городов и дешевое модульное жилье. Конечно, нельзя забывать, что Средиземье и легендариум зарождались еще во время Великой войны, когда Толкин выздоравливал. Сам писатель твердо указывал, что «Властелин колец» был задуман как продолжение «Хоббита» в декабре 1937 года, то есть задолго до возобновления мировой войны в сентябре 1939 года. Но хоббиты, Кольцо и вся история Третьей эпохи — плод 1930-х и 1940-х годов. Эти материалы не взяты из «Сильмариллиона», над которым писатель трудился десятилетиями.

В предисловии к изданию 1966 года Толкин еще раз категорически отвергает мысль, что «Властелин колец» — аллегория на недавние политические события. «Я от всего сердца не люблю аллегорию во всех ее проявлениях», — сухо замечает он. Произнесенную им фразу часто цитируют, но она — очередная дымовая завеса. Если писатель так не любил аллегорию «во всех ее проявлениях», почему же он столь активно прибегал к этому приему? Две аллегории есть в «Чудовищах и критиках», его переломном очерке о «Беовульфе». «Лист кисти Ниггля» (1945) — явно аллегорический рассказ. «Сказание об Арагорне и Арвен» из приложений к «Властелину колец» он сам называет «аллегорией чистой надежды». В письме, датированном апрелем 1956 года, Толкин замечает: «Конечно, моя история — аллегория не атомной энергии, но Власти (которую используют для Господства)». Это сильный намек на то, что история все же является аллегорией власти.

Наконец, во введении к переводу изысканно-аллегорической поэмы «Жемчужина», которая тогда планировалась к публикации, писатель дал точное определение: «Чтобы быть „аллегорией“, поэма должна целиком и довольно последовательно описывать другими словами какое-то событие или процесс. Все повествование и все его существенные детали должны согласованно служить достижению этой цели».

Следуя приведенной формулировке, «Скотный двор» (1945) Оруэлла можно считать аллегорией в нарративной прозе, а «Властелина колец» — едва ли. При этом в нем есть символизм, который, опять же согласно Толкину, является «применением видимых знаков или предметов для изображения других предметов и идей». Кольцо Всевластья, таким образом, можно считать символом авторитаризма и господства, но не аллегорией атомной бомбы.

Более того, способность чувствовать связывает Кольцо с интересом Толкина к научной фантастике, с роботами и искусственным интеллектом. Оно было создано с применением самых передовых технологий (или магии), приобрело некоторое ограниченное, но независимое сознание и способность действовать. Оно не подчиняется своему носителю как хозяину.

Что интересно, в 1942 году, когда Толкин был занят сочинением «Властелина колец», Айзек Азимов сформулировал «Законы робототехники» — отчасти в ответ на Вторую мировую войну с ее новым механизированным оружием и способностью убивать на расстоянии. Но Кольцо, конечно, не было выковано согласно этим законам[56]. Наверное, к 1966 году Толкина просто стали раздражать комментаторы, описывающие роман попавшимся под руку словом «аллегория». «Я в большей мере предпочитаю историю, подлинную или поддельную, которая может по-разному соответствовать мыслям и опыту читателей, — утверждал он. — Полагаю, что многие путают это „соответствие“ с „аллегорией“».

◆

«Властелин колец» зондирует послевоенную, постимперскую английскую идентичность с помощью различных символов и метафор. Он не функционирует как расширенная аллегория. В определенном смысле это исследование о «положении страны». В нем есть элемент литературы путешествий, где невыразимую и таинственную роль играет важнейшее для идентичности островитян море — на западе Средиземья оно представляет собой переход в загробный мир. В романе есть и поразительное действие сил зла, грозящих государству. Угроза может быть как физической — например, слом общинного уклада с последующим кровопролитием, — так и психической, как у Фродо, который переживает искушение Кольцом, предстает перед сверхъестественным Оком Саурона и взаимодействует с опасными Видящими камнями — палантирами. В этом смысле «Властелин колец» показывает политические микрокосмы и, как было отмечено в обзоре на второе издание, сосредоточен на «группе как политической единице, на взаимодействии политических единиц, а также на средствах и целях политических систем» — интереснейший контраст с оруэлловскими героями-индивидуалистами, пытающимися бросить таким системам вызов.

В центре романа оказывается необычная политическая группа — хоббиты, но рассмотрена в нем внутренняя динамика групповых самоидентификаций, которые на фронтах XX века были основаны на крепкой мужской дружбе, товариществе, верности и любви, очевидно проявляющихся в нежной преданности Сэма Фродо. Этот роман — утверждение о человечном противостоянии поставленному на поток убийству.

Если Толкин действительно писатель 1930-х годов, «Властелин колец» можно поставить в один ряд с такими модернистскими работами, как «Волны» (1931) Вирджинии Вулф, «Сборник стихов» (1936) Томаса Стернза Элиота, «Мерфи» (1938) Сэмюэла Беккета и «Поминки по Финнегану» (1939) Джеймса Джойса. Толкин, видимо, не читал этих современников — за исключением последнего. Он делал заметки о «Поминках по Финнегану» и о «потоке сознания» — его, кажется, привлекали эксперименты Джойса со звучанием, формой и смыслом. Как утверждает критик Маргарет Хайли, в конце концов писатель разочаровался в изобретенном