Джойсом языке, но не потому, что тот был слишком радикален, а потому, что радикализм был недостаточен[57]. Изобретение Толкином эльфийских языков следует, быть может, рассматривать как поистине модернистское достижение — более доступный, пусть и бескомпромиссный вариант лингвистической гимнастики Джойса.

◆

Все это, по крайней мере на первый взгляд, делает Толкина модернистом. А традиционное восприятие его произведений о Средиземье как крайней формы медиевализма, во многом связанной с профессиональной деятельностью и публикациями о, например, «Беовульфе», «Сэре Гавейне и Зеленом рыцаре» и «Кентерберийских рассказах» оказывается слишком категоричным. У Толкина действительно была склонность к модернизму. В литературе этого направления часто встречается расширение и перспективное сокращение времени, равно как и различные и накладывающиеся друг на друга временные схемы.

Если говорить о временных рамках, «Властелин колец» точен, как брегет: писатель очень старался, чтобы многочисленные нити сюжета были привязаны к стабильному календарю, и даже сверял фазы Луны. Однако внутри этой тщательно выверенной структуры есть намеренные скачки; наиболее примечательный из них происходит в Лотлориэне, где, как часто бывает у эльфов и в Волшебной стране, время замедляется. В традиционной балладе о Томасе-рифмаче, которую цитирует Толкин, главного героя забирает в Волшебную страну королева страны эльфов. Он задерживается там на сорок дней, а когда возвращается обратно, обнаруживает, что пролетело целых семь лет. Время колышется во тьме, когда Братство Кольца идет через Морию и по тропам Мертвых, а Кольцо явно проделывает со временем фокусы, продлевая жизнь тем, кто его носил. Течение времени часто смущает героев; они пытаются вычислять даты, чтобы не потерять связь с реальностью, и чувствуют, что она все равно ускользает от них.

Не менее примечательно, что Толкин постоянно переключается между разными точками зрения, размывая реалистические традиции повествования. Особенно охотно он применяет арсенал сюжетов в сюжете. Иногда они принимают форму стихотворных и песенных вставок, в том числе из других традиций, что побуждает Сэма, любителя сочинять стихи, задуматься, в каких песнях будет воспет Фродо и он сам.

В повествовании часто встречается рефлексия: внимание концентрируется на том, что это рассказ, на конкурирующих и альтернативных повествованиях, на ненадежности — записей и отрывочных текстов (например, обожженной и заляпанной кровью Книги из Мазарбула, найденной в Мории) или персонажей (Барлиман Баттербур не отправил важнейшее письмо), а также на обилии языков Средиземья[58]. Дополнительные тексты, иногда отсылающие к еще не опубликованному «Сильмариллиону», наделяют героев сложными воспоминаниями и сетями интертекстуальных намеков, создающими рассказ в рассказе, который прибавляется к комментариям автора посредством паратекстов, сносок и приложений.

Герои, особенно Фродо, видят сны и галлюцинации, переживают психологические травмы. Смеаголу и Фродо Кольцо причиняет большой вред: их самосознание дает трещину и рушится. У Фродо растерзанная топография психики раз за разом обнажается, будь то на Амон-Хене, где он в сверхреальном бреду видит мобилизацию Средиземья, или на склонах Роковой горы, где все его существо концентрируется, сгущается и он становится мучеником перед огненным колесом. Даже стойкий Гимли неожиданно ломается на тропах Мертвых. Это почти уникальный момент: мы идем с ним шаг за шагом по губительной стезе и попадаем внутрь его сознания, разделяем его тревоги. Другие персонажи, напротив, невозмутимо бесцветны — среди них стоит отметить Леголаса, чье равнодушие к хоббитам с неуютной очевидностью проявляется по пути из Ривенделла в Лотлориэн. Он почти с ними не разговаривает.

Толкин исследует множественность нарративных позиций, особенно ненадежных рассказчиков — к таковым относится Бильбо, который постоянно лжет о том, как заполучил Кольцо. Толкин объединил несовместимые версии из разных изданий «Хоббита», чтобы показать опасность этого предмета. Многие герои рассказывают о себе истории, обнажающие их обман и заблуждения: это и искусные ораторы, например Саруман, и фантазеры вроде Голлума. Грима по прозвищу Змеиный Язык отравил своими речами Теодена. В рифмованной систематике Свободных народов, которую декламирует Древень, упущены — в сущности, вычеркнуты из истории — хоббиты. Прибыв в Бри, Фродо утверждает, что пишет книгу. Он просто отказывается разговаривать с Фарамиром, а потом обводит вокруг пальца Голлума, пусть и ради его спасения. Ненадежно даже волшебство эльфов: зеркало Галадриэли не дает подлинного отражения, а «показывает то, что было, и то, что есть, и то, что может быть».

Подобно многим модернистам, Толкин не ставит окончательную точку в романе. В обзорах неоднократно отмечено, что книга будто заканчивается несколько раз: уничтожением Кольца, коронацией Арагорна, возвращением в Шир (или «Сузу»), изгнанием Гримы и Шарки, восстановлением Шира и отплытием из Серых гаваней. «Вот и развязка!» — говорит Фродо, например, когда в Минас-Тирит прибывает Арвен, и, конечно, ошибается. Но и это не все концовки, ведь за основным текстом, как мы уже отмечали, идут приложения, которые добавляют к истории Гимли и Леголаса подробности из «одной из последних записей в „Алой книге“». Повествование «Властелина колец» теперь отсылает дальше, к другому, неопубликованному тексту.

Как поэты-модернисты, Толкин примешивает в свои работы личные интертекстуальные отсылки — например, использует готский язык в именах или собственную версию англосаксонской поэмы «Скиталец» (ее полуцитирует Арагорн на рубежах Рохана).

Подобно Вирджинии Вулф и Дэвиду Герберту Лоуренсу, писателя тянуло к современной психологии — он развивал идеи о волшебных сказках на основе «Психологии бессознательного» Карла Густава Юнга. Герои «Властелина колец» проигрывают в голове воспоминания, видят сны и галлюцинации (что сверхъестественным образом происходит и в «Скитальце»), часто соединяются сквозь время и пространство благодаря предчувствиям и даже телепатии[59].В доме Тома Бомбадила Фродо снится Гэндальф, заточенный в Изенгарде, а Мерри — древнее оружие в курганах умертвий. Надевая Кольцо, Фродо и Сэм переносятся в альтернативную реальность, и их восприятие меняется. Фродо на Заверти четко видит бледные, мертвенно-белые фигуры назгулов в серых и серебряных одеяниях, без черных плащей. У него обостряется ночное зрение, как будто он превращается в существо теней и мрака. Сэм надевает Кольцо в логове Шелоб на пороге Мордора — и все меняется, и «каждое мгновение вмещает целый час раздумий». Он оказывается в туманном потустороннем мире, но обостренно слышит и даже начинает понимать незнакомый ему язык орков.

Именно характерные для Толкина двусмысленность и неопределенность объединили его с писателями-модернистами, когда он разрабатывал контрасты «Хоббита». Стиль его прозы проходит путь от семейной комедии к апокалиптической трагедии.

Столкновением стилей является и подготовленная им смесь персонажей. Когда Пиппин встречает Денетора, наместника Гондора, сходятся два мира. Хоббит Пиппин, похожий на Берти Вустера, героя комических романов Пелама Гренвилла Вудхауса, оказывается в небывалой компании грозного и близкого к помешательству правителя из древнего нуменорского рода. Но с другой стороны, этот «глупый Тук» уже видел в палантире самую разрушительную силу зла во всем Средиземье — Саурона. Аналогичным образом Мерри, ценитель трубочного зелья, помогает победить кошмарного ходячего мертвеца, Короля-колдуна Ангмара. Оба хоббита пируют посреди разрушенного энтами Изенгарда, вызывая