улице в тяжелом состоянии, у нее по всему телу трупные пятна, и она просит Борю появиться хоть на минуту. Боря при мне отвечал, что он никогда к ней не вернется, что он написал ей письмо, о котором знает Зинаида Николаевна, и все отдает в мои руки. Люся сумела уговорить меня к ней поехать. Там я увидела довольно странную картину: передо мной лежала женщина вся в черных пятнах на лице, на руках и на ногах. Я с первого взгляда определила, что она нарочно разукрасилась, вымазавшись в грязь и сажу.

Преодолевая отвращение, я подошла к кровати и сказала ей, что Борис Леонидович никогда не будет с ней встречаться и ее дело безнадежное. Советовала ей помыться и пойти к своим детям и предупредила, что если она будет еще приставать к нему, то я ей отомщу: перевезу его вещи и его самого к ней и заставлю их жить вместе, все это в моих силах. Если, проживши с Евгенией Владимировной только шесть лет[85], он очень страдал из-за принесенного разрывом людям несчастья, хотя почти не любил ее, то что же будет, если, проживши со мной без малого двадцать лет и обожая Леню, он бросит нас? Вряд ли это доставило ей удовольствие.

Она стала уверять, что забеременела от него. На это я ей сказала: «Тогда вы должны быть счастливы, что у вас будет ребенок от любимого человека, я на вашем месте удовлетворилась бы этим фактом». У меня было ощущение, как будто меня окунули в грязь. Я собралась уходить.

Я оказалась права. Через два дня после этого свиданья он читал перевод «Фауста» в ВТО. Она появилась на чтении, очевидно, по приглашению Крученых[86], игравшего в этой истории некрасивую роль, и я не увидела ни одного «трупного пятна» на ее лице. Вся сцена ее страдания была инсценирована, и чем дольше я жила, тем больше убеждалась в ее способности лгать. Мне было ужасно жаль Борю, так как я поняла, что она вся соткана из лжи и вместе со мной он соприкоснулся с какой-то грязью.

К счастью, наша комиссия помощи детям погибших воинов в это время рассыпалась: без актов мы не могли тратить деньги, а акты гласили об очень страшных вещах. По-видимому, это не понравилось властям, и комиссию распустили.

Но я еще продолжала работать в Красном Кресте. Через Красный Крест мы также помогали нуждающимся.

Я и в этой работе имела большой авторитет, и однажды на большом общем собрании меня выбрали единогласно ревизором всего Красного Креста. Я дала отвод, мотивируя это тем, что мои столкновения с бухгалтерией были всегда неудачны, и рассказала, как в первый же день работы в Чистополе я оскандалилась, подписав два акта вместо одного, что грозило мне судом, и мне простили это только за честное отношение к работе. Вручая мне, единственной из матерей, работавших в детдоме, медаль «За трудовую доблесть», помянули шутя и об этой моей оплошности. Еще долго настаивали, уверяя, что я очень подходящий для этой работы человек, но я сказала, что для этой деятельности нужно знать бухгалтерию, а я с ней совершенно незнакома.

Летом 1948 года мы с Борей получили письмо от М.К. Баранович, которая сообщила новость: О. И. действительно родила девочку, которая умерла на второй день. Я ей ответила, что мне совершенно неинтересно, так как я убеждена, что ребенок не от Бориса Леонидовича (что можно было бы легко установить анализом крови). Это было в 1949 году, вскоре после этого несчастья с ней ее арестовали[87], якобы за подделку подписей и незаконное получение чужих денег. Должна оговориться, что подчас я не верила этим слухам, сама в эту грязь не хотела заглядывать и разбираться в ней. Все поражались моей выдержке, но гордость и самолюбие не позволяли мне вникать во все эти грязные дела. Опять звонила мать. На этот раз она говорила с Борей. Она утверждала, что он погубил ее дочь, что при обыске сняли его портрет и забрали все его книги. Она всячески упрекала его в аресте О. И., убеждала, что он в нем виновен, потому что арест совершен якобы по политическим мотивам из-за него. А мне в уши жужжали совсем другое: взяли за уголовное преступление, совершенное ею, когда она работала в «Огоньке».

Арест произвел на Борю тяжелое впечатление, особенно после разговора с ее матерью. Он был очень добрым и мягким человеком, и я видела, как он страдает. Я старалась убедить его в том, что он тут ни при чем, говорила, что всем инстинктом чувствую, кто она, и для меня ясно, что она попалась именно за грязные денежные дела.

В этот период мы жили с ним очень дружно. Наши близкие знакомые, которые у нас бывали и слышали об измене, говорили мне, что они потрясены его нежностью ко мне и вниманием и если так изменяет мужчина, то и пускай.

После войны начался повальный разврат. В нашем писательском обществе стали бросать старых жен и менять на молоденьких, а молоденькие шли на это за неимением женихов. Первым бросил жену Вирта, потом Шкловский, Паустовский и т. д. Покушались кругом и на Борю. Молоденькие девушки из Скрябинского музея окружили его поклонением, засыпали его любовными письмами и досаждали ему навязчивыми визитами. Почему-то всех их он шутя называл балеринами. Ему мешали работать, подчас он на них сердился и выставлял меня, как цербера, охранять его от их визитов. Но напор был сильный. Одна писала, что она может родить Христа только от Бориса Леонидовича, другая рассказывала мне, что к ней ночью стучался Рильке, а я шутя спросила: почему не Борис Леонидович и откуда вы знаете, что это Рильке? Все это меня дико возмущало, так как пахло какой-то мистикой. По-видимому, Скрябинский музей переполнился мистически настроенными девушками, избравшими объектом своего поклонения Борю, которого они считали духовным преемником Скрябина. О, если бы они знали истину! Насколько Боря любил искусство Скрябина, настолько он был далек от его философских мистических настроений. Жизнь была значительно серьезней, содержательней, чем вся эта петрушка.

Боря стал снова писать роман, был очень занят, и я всячески старалась оградить его от шума, от лишних визитов, и мне подчас хотелось разогнать палкой этих бездельниц. Как прямой и подчас резкий человек, я им говорила, что Борис Леонидович очень занят и я удивляюсь их досугу, тому, что у них хватает времени без конца мешать ему не только физически, но и морально, он иногда