радио, находившееся в палате. Он не выносил и дома этого инструмента, а сосед с утра включал его. Но я его успокоила: тут оставаться ему недолго, он укрепит свое здоровье и я поеду с ним в тот самый санаторий «Болшево», где он был после Парижа. Он умолял меня не обращаться ни за чем в Союз, потому что он не любил одалживаться, у нас есть свои деньги, и мы справимся без Союза.

Через несколько дней, взяв с собой на две путевки три тысячи рублей, я поехала в Литфонд. Мне сейчас же выдали путевки на два месяца, а денег не взяли. Я хотела заплатить хотя бы за свою путевку, но мне сказали, что постановление секретариата дать две путевки даром и Пастернаку, и жене. Я доверяла Боре во всем, и распоряжения его были для меня священны. Помня его просьбу не брать ничего от Союза и непременно заплатить за путевку, я несколько раз обращалась в бухгалтерию, прося принять деньги, но мне отвечали, что ничего нельзя поделать, таково распоряжение секретариата. Интересно, что спустя некоторое время Нина Александровна Табидзе сидела у Суркова по своим делам и тут вошел какой-то человек и с возмущением сказал Суркову: вот вы выдаете Пастернаку бесплатные путевки, а у него много денег. Мне было крайне неприятно узнать о таких разговорах – ведь я сделала все что могла, чтобы уговорить бухгалтерию принять деньги!

Пока Боря лежал в седьмом отделении, где был достаточно хороший уход и стол, у меня освободились руки, и я решила привести дачу в Переделкине в более приличный вид, решив, что после такой тяжелой болезни ему лучше и зимой жить на даче. Я торопилась с ремонтом, поставила отопительные батареи, провела газ и водопровод. Еще до поездки в Болшево дача была подготовлена к зимовке.

Через три недели мы поехали на машине в санаторий. Там было чудесно, Борю очень хорошо лечили, и он окончательно окреп. В Болшеве нас застало известие о смерти Сталина. Эта смерть его потрясла, но когда я попросила его написать стихи на смерть Сталина, он наотрез отказался, сославшись на то, что умер очень жестокий человек, погубивший всю интеллигенцию.

После Болшева мы окончательно переселились в Переделкино. Ему очень понравились перемены в доме. Леня учился и жил в Москве, и мне часто приходилось уезжать из Переделкина. Как-то Боря пожаловался на боль в желудке. Я всегда напряженно следила за его здоровьем. Я встревожилась и сразу записала его на рентген. Только я собралась в Переделкино, как в Лаврушинском раздался телефонный звонок – звонил Асеев. Он с возмущением сказал, что Ивинскую освободили, Боря встречался с ней и она таскает его на какие-то дальние прогулки, что после инфаркта очень вредно. Асеев считает, что я должна немедленно принять меры и по возможности поскорей ехать на дачу. Все потемнело у меня в глазах, и первым моим побуждением было совсем не ехать на дачу, не только теперь, но и никогда.

Но, как всегда, Борина жизнь была для меня дорога, и мне важно было как можно дольше ее продлить. Лене было тогда шестнадцать лет. Я плакала и все рассказала сыну. Он был еще ребенком, он стал уговаривать меня не бросать папу и привел пример К.И. Чуковского, который до сих пор ухаживает за барышнями и гуляет с ними. Как ни было грустно, но эта детская наивность меня рассмешила, и я поняла, разговаривать мне с ним об этом не стоит. Что было делать? Ехать к Боре мне очень не хотелось, я позвонила Бориному сыну от первой жены – Жене. К счастью, он оказался дома. <…> Женя согласился тотчас же поехать в Переделкино, сделать все процедуры, переночевать и наутро привезти его на рентген. Я просила передать его отцу, что больше не могу бывать на даче. Часов в двенадцать ночи раздался звонок. К моему удивлению, это звонил Женя уже из Москвы. Оказалось, отец его выгнал и настаивал, чтобы на другое утро я приехала везти его на рентген.

Боря часто говорил, что, несмотря на мою суровую внешность и строгий вид, я самый добрый человек на свете и из меня можно веревки вить. Он был в этом прав. Я тут же сдалась, убедив себя, что здоровье и жизнь такого человека должны быть выше всего, и утром поехала за ним, дав себе слово до рентгена не волновать его и не объясняться. Я деловито вошла в комнату, сделала все, что нужно, и повезла его в город. Он несколько раз пытался меня расспросить, почему я не приехала ночевать. Я наврала что могла, заявила, что была занята и мне очень нездоровилось.

Наконец снимки были готовы, к нам вышел врач и объявил, что все благополучно и никаких опухолей нет. От врача мы заехали в Лаврушинский. Боря был уверен, что я поеду с ним на дачу, но я наотрез отказалась. Он стал допытываться, и кончилось это большим объяснением. Он просил у меня прощения за то, что скрыл от меня освобождение О. И.; но ему было по-человечески жаль ее, ведь она пострадала из-за него. Я сразу раскусила эту ложь и задала ему вопрос: почему же не арестовали меня, так долго прожившую с ним. Не представляю себе, сказала я, как можно взять человека без всякой вины только за знакомство и близость с ним. Тогда должны бы были арестовать всех его знакомых. Он рассказал, что на допросах больше всего интересовались им и при обыске могли забрать все, что угодно. Он несколько раз повторил: я не представляю себе жизни без тебя и, если ты меня бросишь, я повешусь. Тогда я поставила условием, чтобы он прекратил всякие встречи. Обещая мне это, он сказал, что за двадцать пять лет нашей жизни единственным горем была смерть Адика, и умолял наладить с ним отношения. Я ему поверила, и мы вернулись на дачу вдвоем.

Через некоторое время я заметила, что очень быстро стали исчезать деньги. Видимо, встречи не прекратились, О. И. играла на его жалости и вытягивала у него деньги.

Начиная с 1954 года Борю стало посещать много корреспондентов из западных стран. Снимали его, меня, нашу дачу во всех видах и проявляли необычайный интерес к Боре. Оказалось, его выдвигают на Нобелевскую премию. Меня пугало количество иностранцев, начавших бывать в доме. Я несколько раз просила Борю сообщить об этом в Союз писателей и получить на эти приемы официальное разрешение. Боря звонил Б. Полевому в иностранную комиссию, и тот сказал,