мама были на седьмом небе от счастья, но больше всех, казалось, радовались родители Элеоноры — ещё и потому, что это был долгожданный первый мальчик (пусть и внук) в их семье. Алек уже убедил супругу назвать сына Арутом, но Кнар неожиданно воспротивилась. Ей не хотелось, чтобы над внуком тяготела судьба деда и та непостижимая сила, столь жестоко разлучившая её с супругом…

Через месяц после рождения Бори (малыша назвали именем другого деда) Алек привёз мать пожить с ними, помогать ухаживать за малышом. Но ещё больше он хотел, пользуясь случаем, проявить к ней самой свою сыновнюю заботу — Алек успел изрядно соскучиться по матери и чувствовал за собой определённую вину за то, что вынужден жить в нескольких сотнях километров от неё и видеть её лишь периодически — тогда, когда позволяют бездушное время, дела и обстоятельства…

Кнар со своим опытом воспитания в одиночку (да ещё и в военное время) сразу двух сыновей могла бы стать незаменимой помощницей невестке, предостеречь от ошибок, неизбежных для каждой молодой мамы. Поначалу всё так и происходило: бабушка помогала пеленать, купать внука, советовала, как уберечь от запоров и облегчить колики, делилась другими маленькими полезными хитростями по уходу за малышом. Убаюкивая его, Кнар напевала старые колыбельные песенки, которые когда-то сочиняла для своих детей. Качая люльку, она порой тихонько плакала, вспоминая своего маленького ангелочка. «Была бы дочка жива, не чувствовала бы я себя сиротой», — одновременно жалела себя и дочь Кнар.

Но вскоре в заботливой бабушке вновь во весь голос заговорила мать — властная и ревнивая. Опять какая-то невидимая, непонятная и необъяснимая сила стала окутывать её, заставляя отталкивать от себя родных и близких людей. Кнар не нравилось, что Эвелина часто навещает внука и, как ей казалось, пытается перехватить у неё инициативу. Советы из уст подозрительной и недоверчивой свекрови теперь звучали как замечания и упрёки: нельзя целовать ребёнка, так как вместе с поцелуями передаются микробы, не надо приучать ребёнка к рукам, иначе разбалуется и станет капризным, необходимо допаивать малыша кипячёной водой…

Однако знающая себе цену Элеонора не собиралась стать безответной мишенью для придирок. Да и какая мать позволит бабушке отнять у неё право растить своего ребёнка?

— Возможно, ты права, мама, но у меня на этот счёт есть своё мнение, — тактично, но твёрдо отвечала невестка.

Отказ принимать некоторые её советы Кнар воспринимала как личную неприязнь и оскорбление.

— Я всего лишь предостерегаю тебя от неправильных шагов, — сухо говорила она, не скрывая своей обиды. — Смотри, не пожалей потом…

Свою уязвлённость Кнар иной раз демонстрировала посредством утрированной заботы об Алеке.

— Бедняга, не жалеет себя, — вполголоса жаловалась она, глядя на часы и считая минуты до конца рабочего дня сына. — Что же не идёт? Небось, проголодался…

Это было своеобразной подготовкой к наступлению. Кнар вдруг начинала торопить невестку накрывать на стол, сама начинала суетиться на кухне, повторяя с неподдельной тревогой в голосе, что Алек вот-вот придёт голодный с работы, а кушать нечего…

В Элеоноре зарождались непривычные чувства негодования и раздражения в отношении свекрови.

Глава 26

Двухэтажный дом неподалёку от центральной площади имени Ленина выделялся своей капитальностью среди других частных построек растущего день ото дня областного центра — Степанакерта. Он принадлежал известному в городе каменщику Симону, такому же основательному, как его жилище, кряжистому мужчине средних лет со сталинскими усами на крупном, грубоватом лице. Здание из обтёсанного булыжника и природного камня было сооружёно большими мозолистыми руками мастера. Хозяину с его семьёй вполне хватало одного этажа, и некоторые комнаты он сдавал в аренду. В цокольном помещении поселились Эрик с Ларой.

В довольно просторной комнате было всё самое необходимое: две железные кровати с тумбочкой посередине, старомодный, но добротный комод с большим зеркалом, шифоньер, раздвижной круглый стол, два старых венских стула и табурет. Лара, любящая создавать вокруг себя чистоту и красоту, быстро оживила новое, пусть и временное жильё. Она убрала всю пыль и паутину, почистила уксусом пятна на потускневшем от времени зеркале, вымыла стёкла двух небольших окон, непривычно расположенных вровень с землёй, повесила свежие занавески, застелила кровати новой постелью, накрыв их вязаным одеялом ручной работы, расстелила красивую скатерть на столе, аккуратно разложила по местам одежду и посуду, поставила изящную вазу на комод. Комната задышала и заиграла красками, стала гораздо уютней и теплей.

Во дворе была общая кухня для постояльцев. В центре стояла большая дровяная печь с духовкой, где одновременно можно было запекать сразу несколько блюд, а в углу приютилась простенькая двухконфорочная газовая плита, которая позволяла при минимальных усилиях и трате времени приготовить на завтрак чай или подогреть молоко, сварить яички всмятку или пару сосисок.

Эрик пошёл преподавать в сельхозтехникум, а Лара осталась в роли хранительницы очага и домашнего уюта. Она находилась в хрупком и загадочном состоянии — готовилась стать матерью. Однако об этом пока можно было догадаться лишь по её умиротворённому лицу, какому-то особому, излучающему доброту и нежность взгляду и обращённой как бы внутрь таинственной улыбке…

Мягкими летними вечерами молодожёны выходили погулять, подышать живительным воздухом чистенького города, окружённого со всех сторон живописными лесистыми горами. Они садились на скамейки в зелёных сквериках, овеваемых ласковым ветерком, и, нежно держа друг друга за руки, мечтали о будущем под тихий шелест листвы. Сквозь волшебную призму любви и здоровой молодости это будущее казалось безоблачным и безграничным, радужным и счастливым…

К Эрику вернулась муза. В полночь, когда затихал шум на улице, находящейся совсем рядом, на уровне глаз, муза неслышными шагами спускалась к нему в полуподвальное помещение. Чтобы не мешать сну Лары — другой музе (из плоти и крови), Эрик тушил лампочку Ильича[54], задёргивал плотную занавеску, делящую комнату на две части — спальню и столовую, и уединялся в углу с невидимой гостьей. При зыбком свете парафиновой свечи он черкал карандашом в обычной школьной тетради: то спокойно и умиротворённо, то вдруг страстно и торопливо, словно спеша зафиксировать кажущееся эфемерным, готовым в любой момент исчезнуть, раствориться в воздухе рождающееся творение его души, чтобы потом бережно переписать драгоценные строки шариковой ручкой в большой самодельный блокнот. Эту авторучку, ещё не появившуюся в массовой продаже, подарил ему на день рождения брат, и Эрик воспринимал её как счастливый талисман — с ней он чувствовал себя творцом, демиургом, которому всё по плечу…

Глава 27

Спустя неполный месяц проживания у старшего сына Кнар вернулась в деревню. Домик,