Из здания республиканского Комитета государственной безопасности Эрик вышел удручённый и опустошённый, ощущая чужое дыхание на затылке. Сразу несколько мыслей и чувств угнетало его. Тяжелее всего давила обида — ему плюнули в душу: сначала предал близкий человек, после чего некий совершенно чужой ему субъект пытался подкупить его самым унизительным образом, потом, поняв тщетность своих усилий, стал читать, словно ребёнку, грубые нравоучения, а затем и вовсе угрожать…

Юноша углубился в ближайший сквер, подальше от городского шума и суеты, устало, словно старик, опустился на скамейку под большим платаном, с трудом (будто воздух стал липким и вязким) вздохнул и стал прокручивать в своём возбуждённом мозгу ситуацию.

«Что это было? Подлое предательство?.. Но нет, она не способна на такое! Скорее глупость, святая простота. Они обманули её, превратили наивную девчонку в инструмент для достижения своих целей…»

Пообещав себе объясниться с Нвард спокойно и без гнева, Эрик стал разбирать идеологическую беседу с офицером КГБ. Он, конечно, прекрасно понимал, что «профилактическая» работа является частью процесса массового идеологического воздействия, своеобразного группового гипноза, конечная цель которого заключается в создании армии не просто законопослушных граждан, а общности разноплеменных людей, оторванных от своей исторической памяти и фанатично преданных догматам социалистической идеологии. Иными словами, делалось всё, чтобы принести личность в жертву государству и растворить индивид в большом коллективе.

Казалось бы, канули в лету сталинские палачи и гулаговские[45] каратели, бесчеловечные репрессии против инакомыслящих. Однако, выходит, изменились только методы работы государственной машины: сейчас не сажали и не расстреливали диссидентов, а прибегали к «мягкой силе» для подавления индивидуальности человека, лишения гражданина свободы выбора и его превращения в некого энергоинформационного робота. Для этого необходимо было сформировать соответствующим образом мировоззрение людей и, в первую очередь, лишить их представления о своей свободе, убить веру в её возможность, направив всю энергию человека на следование разным общественным правилам, механическое выполнение различных установок.

«Но возможно ли, отняв свободу у человека, построить для него коммунистический рай, где все будут равны, да ещё и счастливы? Конечно, такого не может быть: без свободной воли человек — не человек. Кому нужны блаженные роботы?..»

Неожиданно в памяти Эрика всплыл эпизод из детства, выведя его из трудных размышлений. Он увидел себя как наяву: маленький, с большой светлой кудлатой головой, сидящий на корточках на берегу ручья и пытающийся поймать убегающую волну. Но всё тщетно — вода утекает сквозь пальцы…

«Вот и эти взрослые люди, подобно наивному мальчику, пытаются поймать и подчинить себе время, изменить его течение, дать ему своё направление и даже покрасить его в свой красный цвет, лишив окружающий мир многоцветья», — молодой поэт горько улыбнулся, но в следующий миг настроение у него резко переменилось.

Его наполняло знакомое волнительное чувство — восторженное ожидание рождения нового произведения…

Глава 20

Светлая лакированная мебель, оттоманки, портьеры на окнах, живописные картины на стенах, забитые книгами полки, фарфоровые статуэтки на этажерках, скатерти с бахромой и, наконец, настоящая роскошь — собственный телефон в квартире… Кнар словно попала в другой, неведомый ей мир. От непривычности обстановки у неё закружилась голова, и она механически присела на краешек ближайшего стула, спрятав свои натруженные руки в складки платья. Эвелина предложила будущей сватье пересесть на мягкий диван, но Кнар отказалась, сказав, что ей так удобнее. Окинув удивлённым взглядом гостиную, она не удержалась от вопроса:

— Зачем вам столько всего?

Простодушная прямота Кнар умилила Эвелину.

— А это всё Боря, — с неподдельной улыбкой ответила она, — своими руками. Говорит, что в наше время сапожник не должен быть без сапог…

Посмотрев на напольные маятниковые часы в полированном деревянном корпусе, Эвелина добавила:

— Боря скоро придёт. Он позвонил и сказал, что принимает важный заказ. Попросил прощения…

В доме у родителей Элеоноры Кнар впервые увидела телевизор. Пока он был бережно накрыт ажурной салфеткой, уголком по центру экрана, Кнар не замечала его. Но когда Эвелина нажала на кнопку и ящик заговорил человеческим голосом, а спустя пару мгновений на прояснившемся экране появилась дикторша с «последними новостями», Кнар, не отрывая от неё округлившихся глаз, осторожно подошла к чудо-технике и, прислушавшись и присмотревшись к нарядно одетой женщине, спросила:

— Она тоже видит нас?

— Нет.

— А что же не доделали-то? — разочарованно произнесла Кнар. — Я уже собиралась ей ручкой помахать.

Эвелина и Элеонора дружно рассмеялись, впрочем, так и не поняв, была ли это шутка или всерьёз. Алек же натянуто улыбнулся, явно чувствуя неловкость за маму. Однако атмосфера в доме была настолько непринуждённой, что у Алека в ответ тоже вылетела «серьёзная» шутка:

— Мам, её нельзя отвлекать — на неё вся страна смотрит.

Наконец появился Борис Левонович с огромным бумажным пакетом в обнимку.

— Пари ор[46]! — широко улыбаясь, поздоровался он на карабахском диалекте, и, положив пакет на изящное трюмо в прихожей, энергично подошёл к Кнар и по-родственному приобнял её за плечи. В ответ Кнар неожиданно поцеловала его руку, чем сильно сконфузила свата.

— Это я должен целовать твои ручки, героическая женщина, за то, что одна воспитала такого сына.

Алек стоял рядом с Элеонорой весь в смущении от поступка матери.

— У тебя они золотые, — Кнар улыбнулась, спрятав свои кисти за спину. — Эвелина всё рассказала.

Борис разразился раскатистым смехом, от которого задрожала посуда в серванте. Его гомерический хохот подхватили и остальные.

Успокоившись, он обратился к супруге:

— Ну теперь черёд нашей хозяюшки продемонстрировать свои золотые руки. Эвок, чем ты удивишь нас? Давай, не мори нас голодом.

Чувствовалось, что хозяин делает всё, чтобы будущая родственница из провинции ощущала себя как можно раскованнее и уютнее.

— Да-да, пора обедать, — словно спохватилась Эвелина. — Всё уже готово. Элечка, помоги накрыть на стол.

Ароматная долма в виноградных листьях, цыплёнок табака, заливная осетрина, чёрная икра, печень трески, оливки и маслины, копчёная и докторская колбаса, бурдючный сыр мотал, плов с сухофруктами, винегрет, столичный салат, советское шампанское, грузинское вино, армянский коньяк… Красивая хрустальная и расписная посуда, в которой были поданы гастрономические изыски, значительно усиливала эффект праздничного стола. Аскетичная Кнар в свои сорок пять лет впервые видела такое.

— Эх, Борис, зачем было так тратиться? — с искренней досадой произнесла она. — Иранский шахиншах позавидовал бы такой роскоши.

— Про иранского шахиншаха не знаю, а вот Америку мы должны догнать и перегнать[47], - пошутил хозяин. — Советский труженик должен хорошо питаться.

— Но ведь сколько ещё полезных дел успел бы сделать за свою жизнь человек, если бы не эта потребность кушать каждый день…

Алек умоляюще