стремительно из Италии, а дать ему возможность пожить там, сколько надо». Воровский в письме Ленину предложил назначить Максиму в дополнение к зарплате дипкурьера стипендию, так, чтобы средств хватало и на проживание, и на продолжение учебы. Однако жизнь распорядилась иначе – из Италии Максима срочно вызвали в Берлин, сказали, чтобы он никуда не выезжал и ждал скорого приезда из России отца.

Горький в Германии

В первых числах ноября 1921 года в Берлин приехал А.М., совершенно больной, с крайне переутомленной нервной системой, с тромбофлебитом, цингой и кровохарканьем, мучительными приступами астмы. Один из лучших специалистов по легочным болезням доктор Фридрих Краус, обследовав А.М., нашел его здоровье внушающим опасения: «Сердечная сумка срослась с легочной плеврой, и рентгеновский снимок показал, что осталась только треть легких».

Здоровье Максима также оставляло желать лучшего, сказывались и последствия «испанки», и постоянные поездки из Рима в Берлин и обратно с дипломатической почтой в очень непростой обстановке того времени. О том, что творилось в Италии, Максим писал: «В Италии сейчас такая дикая анархия, какой нельзя себе представить в России. Бои между коммунистами и faschist’ами идут по всей стране. Убивают десятками, жгут живьем… фашисты субсидируются не правительством, а банками, каждый фашист получает 50 лир в день. Они настолько терроризировали население страны, что многие деревни пусты совершенно».

В одной из поездок в Рим с Максимом произошел очень неприятный инцидент: в городе Тренто его сняли с поезда и арестовали. Как он позже рассказывал домашним, фашисты грозили ему расстрелом, но Максим, прекрасно говоривший по-итальянски, убедил их отправить его в местный штаб, а по дороге расположил к себе конвоиров, и его отпустили. И он уже без приключений добрался до Рима. Так, благодаря его хладнокровию и настойчивости диппочта была доставлена по назначению.

В начале декабря 1921 года А.М., Максим и Надежда выехали в Южный Шварцвальд, в курортное местечко Санкт-Блазиен, расположенное неподалеку от швейцарской границы. По определению Горького – «дыра среди высоких гор и больных людей». Под окнами – «маленькое милое кладбище», где хоронили умерших пациентов, «и больше никаких удовольствий». Приходилось соблюдать строгий немецкий санаторный режим: «Лечусь. Два часа в день лежу на воздухе, во всякую погоду, – здесь нашего брата не балуют: дождь – лежи! Снег – тоже лежи! И смиренно лежим».

О некоторых других методах «лечения» с юмором пишет Максим: «Усовершенствованные методы лечения разряженным воздухом за последнее время обогатились новыми открытиями. Звуковое лечение и вибрация. Под окнами нашего папаши установлена круглая пила, которая зверским свистом приводит его в состояние раздражения; кроме того, в подвале почти круглые сутки работает электрическая прачешная с машиной в 1000 лошадиных сил, которая хочешь – не хочешь (весь дом шатается) способствует дрожанием целям массажа, так сказать, и укреплению нервной системы. Ночью – она же усыпляет страдающих бессонницей. Интересно, что из машины со столь скромными целями здесь сумели извлечь столько пользы для человечества».

Благодаря чистому горному воздуху Максим стал быстро поправляться, да и здоровье А.М. медленно, но улучшалось. Горький много работал, заканчивал «Мои университеты», писал рассказы. В утренние часы, по мнению А.М. наиболее подходящие для творчества, Максим и Надежда, чтобы не мешать ему, уходили на прогулки далеко в горы. Максим писал матери: «Несколько раз, с целью убедиться в существовании Альп, мы потели, взбираясь на окружающие вершины, но всякий раз именно то место, где, по рассказам старожилов, находится вышеупомянутая цепь, было покрыто тучами, облаками, туманами и прочими атмосферическими испражнениями, настолько, что мы в существование сих возвышенностей теперь сомневаемся».

Редко, когда выпадал снег, катались на лыжах, санях, спускались в долину. В определенные часы Максим работал с отцом: нужно было сортировать большое количество писем, приходящих к Горькому из России и других стран, иногда их переводил, печатал на машинке ответы. Вместе с Надей под руководством местного учителя совершенствовал немецкий язык. А.М., в свою очередь, начал изучать французский (правда, без особого успеха – не хватало времени), писал Ромену Роллану: «Хотел бы видеть Вас, но сначала научусь говорить на Вашем языке».

Посетителей в это время немного. Приезжал бывший владелец питерского ресторана и одновременно поклонник большевиков Адолий Родэ с женой, в первые послеоктябрьские годы он заведовал Домом ученых. Заезжал писатель Альберт Пинкевич – он работал в горьковской Комиссии по улучшению быта ученых и в издательстве Зиновия Гржебина. В этом же санатории, и вряд ли случайно, проходил курс лечения Николай Бухарин. Но самым радостным событием стало появление крестника А.М. – Зиновия Пешкова. «Был у меня майор З. Пешков, – все-таки это славный парень, взял определенную линию и – стойко, упрямо идет по ней», – писал А.М. в Москву Екатерине Павловне.

Максим хандрил. Свободного времени предостаточно, как употребить его с пользой – неизвестно. «Живем по-прежнему – никак. Кроме гуляния, чтения и рисования – ничего не делаю», – писал он матери.

Погода до начала февраля держалась скверная – дождь, туман, грязь, пошел снег – все замерзло, температура опускалась до минус восьми градусов. В холодные сырые вечера они мечтали: хорошо бы снять для А.М. дачу на лето в Италии, на берегу теплого моря, «пожить на солнце, половить рыбу».

В апреле вернулись в Берлин. Горького очень беспокоило состояние здоровья сына: ослабление памяти, повышенная нервозность, безволие. По его настоянию Максим посетил доктора, и тот объяснил, что организм, победивший серьезную болезнь, затратил массу энергии – отсюда и нервная слабость. Рекомендовал впрыскивать раствор железа. А.М. писал о состоянии сына Екатерине Павловне: «Относится к себе все еще несерьезно и о будущем своем – не думает. Но – беззаботность по отношению к будущему – явление общее, это уже не болезнь, ею страдают не только мальчики, а и серьезные политические деятели, даже целые нации. Я наблюдаю это болезненное явление всюду и на всех встречных. Черт его знает, что будет завтра! А потому – используем, возможно полнее, сегодняшний день! Молодежь, конечно, особенно беззаботна».

Наверное, в письме многое справедливо, но справедливо и то, что Максим, мечтавший о самостоятельной работе, в сложившейся обстановке просто не видел возможности приложить к чему-либо свои силы. «Очень тянет в Россию, гнусно все-таки здесь», – писал он матери. Он все еще надеется на скорое возвращение, и действительно А.М. 7 апреля из Берлина сообщал писателю Георгию Гребенщикову: «Проживу здесь месяца два, потом еду домой».

Но… 8 июня 1922 года в Москве начался судебный процесс над 34 членами Партии социалистов-революционеров. По приговору суда, оглашенному 8 августа, 15 обвиняемых приговорили к расстрелу, 9 – к тюремному заключению. Возмущенный Горький отправил открытое письмо Анатолю Франсу: «Убедительно прошу Вас: обратитесь еще раз к советской власти с указанием на недопустимость преступлений…»

Он пишет заместителю председателя Совнаркома Алексею Рыкову:

Алексей