другие, — победив и прогнав бледнолицых, успокаивались, а бледнолицые собирали новые силы, возвращались и убивали всех. Не только воинов, но и стариков, скво и детей. Всех!

Антипатр, знавший от матери индейские языки, зачарованно слушал вождя. Его горбоносое лицо не скрывало гнева, черные глаза сверкали, а плечистая не по годам фигура была напряжена, в ней бурлила готовность сорваться и мчаться, куда укажет седовласый предводитель. Тараканов видел, что юношу возмущает видимое бездействие русских командиров — особенно коменданта форта Булыгина, и только воспитанное морским училищем почитание субординации удерживает его от безрассудства.

А Булыгин — и это тоже было заметно без подзорной трубы — несказанно радовался нежданному финалу сражения. Да и как не радоваться, когда почти на исходе безнадежной схватки вдруг, словно по мановению Божьей руки, все меняется, и только что торжествовавший враг бежит и просит пощады? Он слушал вождя, но вряд ли вникал в смысл тревожащих слов. Правда, в глазах проскальзывала озабоченность, однако Тимофею казалось, что это была озабоченность иного рода — не командирская, а хозяйская: комендант, похоже, уже прикидывал, во что обойдется восстановление порушенных стен и строений крепости. Это — его главная забота на ближайшее время. Тимофей не осуждал его, но вспомнил, с каким мальчишечьим задором Николай Исакович всего четыре года назад расписывал Ютрамаки возможности союза индейских племен, как помогал объединению мака, квилеутов и якима — теперь это был совсем другой человек. Счастливая семья (Анна Петровна родила ему двоих сыновей), достаточно спокойное и сытное житье начальника крепости и фактории, опять же обеспеченное тем самым союзом, благодушие, пышно расцветшее в тихонравных условиях, — что еще нужно человеку, явно склонному к блаженному ничегонеделанию. Лишь смертельная опасность заставила его вынырнуть из тихого омута и что-то предпринимать, но стоило ей отступить — как он с радостью (вот она, причина радости!) начал снова погружаться в прежнее состояние. И это сильно тревожило Тимофея Никитича. Теперь он понимал, почему шкипер после кораблекрушения легко отказался от командования и почему потом, когда явная опасность миновала, потребовал его обратно; почему при первой возможности постарался избавиться от байдарщика и партовщиков, хотя Тараканов никоим образом не вмешивался в его начальственные дела, — для Николая Исаковича казалось невыносимым присутствие рядом неподчиненного ему, уверенного в себе человека; почему, наконец, он своей властью определил место крепости не на холме, а в низине — лишь бы вопреки мнению тех же партовщиков, поднаторевших в строительстве таких острожков.

– Ну, что же вы молчите?! — не выдержал Антипатр, обращаясь сразу и к Булыгину, и к Тараканову. — Маковаян ведь правильно говорит, дядька Тимофей!

– Я не молчу, я кумекаю, — откликнулся начальник экспедиции. — А кумекаю я, что допрежь всего надо дождаться гонцов. Мы не знаем, скоко воинов они приведут, а без того как ловушку устраивать?

– Что сказал мой названый сын Тимофей? — спросил недостаточно хорошо понимающий русский Ютрамаки.

Антипатр перевел. Ютрамаки кивнул:

– Наши братья близко. Вечером будут здесь. Маковаян устроит ловушку. Кто поведет русских воинов?

Вопрос был неслучайный: офицер у русских один — Булыгин, но он плохо подходил для военного командования; остальные — люди сугубо штатские, то бишь гражданские, для них сражаться худо-бедно куда ни шло, но вот командовать… Собой Тимофей Никитич рисковать не мог: он должен был выполнить поручение Баранова — договориться с королем Гавайев о торговле, а главное — о снабжении Русской Америки продовольствием, и заменить его на этом поприще некому.

А что, если…

– Ютрамаки, — обратился Тимофей к вождю, — ты своими глазами видел, как сражаются русские воины. Кто, по-твоему, может быть командиром?

Вождь подумал, потом важно кивнул:

– Огненноглавый Бизон.

Тараканов сразу понял, о ком речь: Емелька Пугач, то бишь Епифанцев. Он, и верно, дрался с таким радостным остервенением, работая не только мощными кулаками (саблю он потерял в самом начале боя), но явно и головой: Тараканов видел в подзорную трубу, как бывший каторжанин призвал к себе ближайших десантников, и они клином врезались в ряды рейнджеров, внося сумятицу и панику, затем вырвались на вершину холма, и Емелька лично свалил шест с американским звездно-полосатым флагом.

– Значит, ставим Епифанцева? Так, ли чё ли, Исакыч? — Тимофей спросил, блюдя субординацию, хотя сейчас никоим образом не подлежал власти коменданта. Просто: в военном деле последнее слово за командиром военным.

Булыгин отвлекся от своих отнюдь не военных размышлений и машинально кивнул. Потом спохватился:

– Так он же ссыльнопоселенец, каторжанин?! Возьмет и сбежит.

– Не сбежит, — усмехнулся Тараканов. — Он на привязи. Ютрамаки, скажи: жив ли шаман Вэмигванид?

– Жив, — кратко ответствовал вождь. — Он тебе нужен?

– Он нужон Огненноглавому Бизону.

– Я думал, ты хочешь узнать у него о своей скво и сыне, — как бы ненароком обронил Ютрамаки, и черные глаза его хитро блеснули из-под седых бровей.

– А чё, он чёй-то знат, ли чё ли? — взволновался Тимофей, уже месяц как расставшийся с семьей. Он сильно скучал по Алене, а еще больше — по Алешке.

– Не знает, так сейчас же может узнать, — бесстрастно сообщил вождь. — Его дух летает быстрей любой птицы. Удар бубна — он там, другой удар — он уже здесь.

– Так пошли к нему, — заспешил Тараканов. — И Бизона прихватим, я его на «Ильмену» послал, за порохом.

Его устремленность оборвал Антипатр, как-то незаметно исчезнувший из комнаты, а сейчас ворвавшийся в нее с криком:

– «Ильмена» уходит!

– Как уходит? Почему уходит?! — Тараканов и Булыгин бросились к окнам, выходящим на океан, и увидели: да, действительно, шхуна, подняв паруса, выходит из реки в океан.

– Вот ведь гад бостонец! — выругался в сердцах Тимофей Никитич. — И догнать его не на чем.

– Это он за своих мстит, — вздохнул Антипатр. — А мы теперь тут застрянем. Не видать нам ни Калифорнии, ни Гавайев.

Булыгин ничего не сказал, пожал плечами и вернулся за стол, к Ютрамаки, который не пошевелился и ничем не выразил своего отношения к переполоху. Да от него и не требовалось.

Тараканов взял с полки у окна подзорную трубу, навел ее на мостик «Ильмены» и ахнул:

– Омельян! Гляньте, робяты, чего Пугач там вытворяет. Ай да богатырь!

А Пугач, и верно, «вытворял».

Он был в пороховом погребе — так называли кладовую в трюме, где стояли бочонки с порохом, лежали в ящиках картузы, бомбы и гранаты, предназначенные для Александровского и Росса, — когда загрохотала якорная цепь, накручиваемая на шпиль. Емелька почуял неладное и выскочил на палубу.

Шхуна уже отошла от временного причала, вечерний бриз наполнил паруса и плавно повлек ее к выходу в океан. Матросы тянули шкоты, шкипер Водсворт попыхивал трубкой на мостике. Увидев