* * *

Глеб снова идёт умываться.

Руся, включив в коридоре свет, ходит туда сюда, схватив себя за подбородок.

— Постой-ка! — А может это как-то связано с разницей юлианского и григорианского календарей? А?

«Господи, о чём это он? Опять эти отвлечённые теории. Рассуждает, как ни в чём не бывало, когда тут такое творится…» — Не отвечая брату, Луша только скептически поднимает бровь. Она достаточно выслушала в жизни различных Русиных теорий, чтобы не кричать хором с ним «эврика!» по поводу ещё одного «открытия». Впрочем, сегодня у неё нет аргументов ни за, ни против очередной версии мироустройства…

— Ну я не знаю точно, — смущённо закусив губу, говорит Руслан, не встретив поддержки со стороны сестры. — Просто тогда, в 1812 году, я запутался сильно — сначала забыл про эту разницу, а потом вспомнил, но думал она составляет тринадцать дней — у нас ведь Старый Новый год с 13 на 14 января отмечают… А выяснилось — в 19 веке разница была меньше — двенадцать дней, а в 18-м веке — одиннадцать… Ну и так далее… И я думаю — перемены, они… — Ох, Луша! — Руслан хватается за голову. — Выходит, серьёзные перемены в настоящем пока не произошли не потому, что всё в порядке! Просто должно пройти две недели, чтобы они стали заметны всему человечеству!!!

— Что ты такое говоришь… — Луша, похоже, вообще, не въезжает.

Не мудрено — голова у неё явно занята другим: она всё время беспокойно посматривает на дверь ванной, за которой скрылся Глеб.

— Что непонятного! — теряя терпение, возбуждённым громким шёпотом говорит Руслан, — В истории что-то поменялось, поменялось кардинально, вне пределов допустимой погрешности… Это ведёт за собой цепь последующих изменений… Сколько нужно времени, чтобы эта волна докатилась до нас и изменила настоящее — кто знает? Теоретически изменения в истории могут быть чреваты чем угодно… Что, разве нет? — обращается он к сестре, продолжающей гипнотизировать дверь ванной. — А ведь после 1410-го был ещё 1480-й, и, как ты помнишь, Владимирская и тогда сыграла в истории значительную роль. Стояние на реке Угре завершилось тем, что войска просто разошлись. Это была бескровная победа. И ордынское иго закончилось… Да ты меня не слушаешь!

Луша рассеянно кивает.

— Да-да, Русь, конечно…

Поправив волосы, опускается на коленки перед иконой, вглядывается в тонкий, сосредоточенный лик.

— Я могу вернуть икону, — слышит Руся её тихий голос.

Он даже поперхнулся.

— Что?!!

— Я знаю — куда! Знаю точно. — Луша решительно поднялась, одёрнула юбку, схватила брата за руку. — Я… я же была там!

— Что-о?!

— Ну прости, я не сказала тебе сразу. Да, была и быстро вернулась. — Нет, правда, Русь. Я отчётливо себе это место представляю! Я не промахнусь, не бойся. Я аккуратно, так чтоб и икону во времени не закольцевать…

Руслан вскипел:

— Лу, не в аккуратности дело! Я знаю, у тебя с точностью полный порядок. Но ты… ты — девчонка, а там… Нет. У меня одна сестра. Я тебя не отпущу.

Луша открыла рот, чтобы возразить, но замолчала: из ванной вышел Глеб — с бледным после умывания лицом, приглаживая ладонями совершенно мокрые волосы. Похоже, он просто сунул голову под кран с холодной водой…

Он смотрела на него. Он шёл и встряхивался, словно пёс — усталый, озабоченный, попавший в переделку. Вот он подошёл совсем близко, встал рядом. Луша моргнула, провела ладонью по щеке, стирая с неё мелкие случайные брызги.

— Луша, нет, — хрипло сказал он. — Ни в коем случае.

«Значит, слышал», — смутилась она.

Рублёв сдвинул брови.

— Я сам, давайте я ещё раз сам попробую.

* * *

У него снова не получилось.

— Ой, вы как хотите, я есть пойду… — Похоже, даже Раевский подрастерял свой оптимизм по поводу Глеба.

Руслан ушёл. Они остались вдвоём с Лушей.

— Давно хочу тебя спросить, — негромко сказала она. — О чём ты думаешь, когда пытаешься нырнуть?

«О том, что я трус…» — подумал Глеб мрачно и промолчал.

— Ты знаешь что… Ты не думай о том, о плохом, что увидишь там… Ты… ты просто поверь, что у тебя всё получится…

— Всё думаю, — помолчав, добавила она, — та икона, что в музее висит — это же список с этой, древней Владимирской… — Если эту не вернуть, то… то может и не будет никакого рублёвского списка…

Глеб не ответил.

Он сорвал с вешалки шинель, сунул руки в рукава, стал молча застёгиваться.

— Куда ты?

— Пойду, проветрюсь.

— Шапку не забудь.

Сказав это, Луша вдруг посмотрела на него странным взглядом, будто вспомнила нечто очень важное. — Хм, — забормотала она себе под нос, — как это я не подумала! Тебе нужно, как минимум, надеть шапку…

— Чего?

— Ерунда… Потом объясню. Послушай, а тебе не кажется иногда, что не столько ты на неё смотришь, сколько Богородица за тобой наблюдает? Смотрит на тебя…

Он кивнул. Да. Кажется. Смотрит так, словно ждёт от меня чего-то…

И вдруг потолок будто раскололся.

* * *

Колокол. Гремел колокол.

Оглушительный колокольный звон ворвался в душный сумрак прихожей, в клочья разорвав тишину, пропахшую старыми духами и рассохшимся пыльным паркетом.

Глеб выронил кашне, не сразу сообразив, что это всего-навсего дверной звонок.

— Наверное, Тоня с работы вернулась… — Луша поспешно поднялась с коленей. — Надо открывать, — со вздохом прошептала она Глебу, — только сначала икону спрятать. Ой, а чем это пахнет? Горим?! — Мама дорогая, там от картошки, верно, одни угли остались!! — И она стремглав бросилась на кухню.

* * *

Спрятать…

Глеб — как был, не раздеваясь, в расстёгнутой шинели, с форменной ушанкой в руке, — взялся за икону.

И вдруг понял — давно нужно было остаться с нею один на один!

Колокола из динамика звенели и звенели, разрывая барабанные перепонки, вытесняя, заглушая все шорохи и слова, все сомнения и страхи.

Он выпрямился решительно. Зачем-то нахлобучил на голову мешавшую в руках шапку. Колокола били прямо над головой, как набат, как сигнал тревоги, как призыв пройти сквозь стену.

Поверх барьеров.

Сейчас, или никогда!

* * *

И у него — получилось.

Сквозь тёмно-синюю щёлку заглядывает в кухню вечерняя звезда. Это Тоня велела приоткрыть окошко — чтоб поскорее выветрился стойкий запах горелой картошки.

Луша, засучив рукава, с каким-то небывалым воодушевлением драит почерневшую сковороду проволочной мочалкой. Клочья пены так и летят во все стороны. Луша бодро напевает, искоса поглядывая в стеклянную дверку шкафчика, — в ней отражается Глеб, одетый по домашнему — в спортивные штаны и подаренную Русей футболку с прикольным принтом на груди. А ещё Тоня — с утюгом в руках.